– Согласен, – одобрил Джордж.
– Сола, кроме того, интересует, так ли уж обязательны ваши планы на будущую пятницу, – выговорил Гиллем с явной неохотой.
Смайли взял столовый нож и внимательно изучил его лезвие.
– Он готов пожертвовать ради нее своей карьерой, – произнес наконец Смайли неестественно слабым голосом. – Он крадет ради нее, лжет ради нее, рискует своей шеей ради нее. Он хочет знать, чистые ли у нее ногти и аккуратно ли причесаны волосы. Вам не кажется, что мы обязаны все-таки на нее взглянуть?
«Обязаны перед кем? – нервничая, раздумывал Гиллем, пока летел назад с докладом в Лондон. – Смайли считает, что обязан сделать это ради себя? Или ради Карлы?» Но Гиллем был человеком слишком осторожным, чтобы поделиться своими предположениями с Солом Эндерби.
* * *
Издали дом выглядел как замок или усадьба, какие встречаются на вершинах холмов в винодельческих районах Швейцарии: с башенками и со рвом, через который перекинуты крытые мосты во внутренний двор. При ближайшем рассмотрении он выглядел более утилитарно: там находились мусоросжигатель, оранжерея и современные сараи с маленькими, довольно высоко расположенными окошечками. В конце деревни стоял щит с указателем, рекламировавший тихое местоположение санатория, его удобства и компетентность обслуги. Санаторий именовался «Межконфессионным христианским теософическим приютом», куда допускаются пациенты-иностранцы. Старый глубокий снег накрывал поля и крыши домов, но дорога, по которой ехал Смайли, была расчищена. В этот белесый день небо и снег слились в одно пространство без дна и границ. Угрюмый сторож позвонил из сторожки и, получив чье-то разрешение, пропустил Смайли. На стоянке разделялись места «для врачей» и места «для посетителей», и Смайли поставил машину во второй половине. Он позвонил, и унылого вида женщина в серой монашеской одежде открыла ему дверь и залилась краской еще прежде, чем он вымолвил хоть слово. Смайли услышал музыку как в крематории, звон посуды из кухни и человеческие голоса. Это был дом с голыми полами и без занавесок.
– Матушка Милосердная ожидает вас, – застенчивым шепотом произнесла сестра Благодатная.
«Если крикнуть, то во всем доме услышат», – подумал Смайли. Он заметил, что цветы в горшках расставлены высоко, вне досягаемости. У двери, на которой значилось «КОНТОРА», проводница Смайли остановилась и громко постучала, затем распахнула дверь. Матушка Милосердная оказалась крупной женщиной с воспаленным лицом и обескураживающе земным взглядом. Смайли сел напротив. На ее широкой груди покоился вычурный крест, и в ходе разговора она своими крупными руками не раз его касалась. Говорила она по-немецки, медленно и царственно.
– Так, – задумалась она. – Так вы, значит, герр Лахманн, и герр Лахманн – знакомый герра Глазера, а герр Глазер заболел и на этой неделе приехать не сможет. – Она поиграла именами, точно не хуже его знала, что все это ложь. – И он не настолько болен, что смог подойти к телефону и позвонить, но настолько болен, что не может сесть на велосипед и приехать. Правильно?
Смайли подтвердил.
– Пожалуйста, не понижайте голоса только потому, что я – монахиня. У нас тут весьма шумно, и это вовсе не значит, что мы недостаточно религиозны. Что-то вы бледны. У вас не грипп?
– Нет. Нет, я вполне здоров.
– Значит, вам больше повезло, чем герру Глазеру, который слег от гриппа. В прошлом году у нас свирепствовал египетский грипп, за год до этого – азиатский, а в этом году беда, похоже, сугубо наша. Могу я спросить, есть ли у герра Лахманна документы, подтверждающие, кто он есть.
Смайли показал ей швейцарское удостоверение личности.
– Послушайте! У вас же дрожат руки. А гриппа нет. «По профессии – педагог», – прочла она вслух. – Герр Лахманн скрывает, что он светило. Он профессор? Могу я осведомиться, по какому предмету?
– Профессор филологии.
– Так. Значит, филологии. А герр Глазер, какая у него профессия? Он никогда мне этого не говорил.
– Насколько я понимаю, он бизнесмен, – произнес Смайли.
– Бизнесмен, который безупречно говорит по-русски. Вы тоже безупречно говорите по-русски, профессор?
– Увы, нет.
– Но вы – друзья. – Она вернула Смайли удостоверение личности. – Итак, швейцарский бизнесмен, ведущий дела с Россией, и скромный преподаватель-филолог – друзья. Так. Будем надеяться, что эта дружба приносит свои плоды.
– Мы, кроме того, соседи, – добавил Смайли.
– Мы все соседи, герр Лахманн. Вы раньше видели Александру?
– Нет.
– Сюда привозят самых разных девушек. У нас есть крестницы. Есть подопечные. Племянницы. Сироты. Кузины. Несколько тетушек. Несколько сестер. А теперь еще и знакомая профессора. Но вы очень удивитесь, как мало на свете дочерей. Какие, например, взаимоотношения связывают герра Глазера с Александрой?
– Насколько я понимаю, он приятель месье Остракова.
– Который живет в Париже. Но невидимка. А также мадам Остраковой. Тоже невидимки. Таким же сегодня стал и герр Глазер. Вы видите, как нам трудно поддерживать контакты с миром, герр Лахманн? Если сами едва знаем, кто мы, как же можем мы сказать им, кто они? Вам надо держаться с ней очень осторожно. – Прозвонил колокол, отмечая окончание послеобеденного отдыха. – Она иногда погружается во тьму. А иногда видит слишком многое. И то, и другое для нее мучительно. Выросла она в России. Не знаю почему. Это сложная история, в которой многое не стыкуется и полно провалов. Если это не послужило причиной ее болезни, то, безусловно, определяет ее. Кстати, вы не думаете, что герр Глазер ее отец?
– Нет.
– И я тоже. А вы встречались с этой невидимкой – Остраковым? Нет, не встречались. А эта невидимка Остраков существует? Александра утверждает, что это призрак. И что у нее совсем другие родители. Ну, как многие из нас!
– Могу я спросить, что вы ей сказали обо мне?
– Все, что мне известно. А это значит – ничего. Что вы знакомый дяди Антона, которого она отказывается считать дядей. Что дядя Антон заболел – это, похоже, привело ее в восторг, но, по всей вероятности, также и встревожило. Я сказала, что ее отец хочет, чтобы кто-то каждую неделю посещал ее, а она говорит мне, что ее отец – разбойник, который ночью столкнул со скалы ее мать. Я велела ей говорить по-немецки, но она может решить лучше придерживаться русского.
– Я понимаю, – кивнул Смайли.
– В таком случае вы – счастливчик, – колко произнесла матушка Милосердная. – Ибо я не понимаю.
В кабинет вошла Александра, и сначала Смайли увидел только ее глаза – такие ясные, такие беззащитные. В воображении он представлял ее себе почему-то крупнее. Губы у нее оказались пухлые посредине, но тонкие и подвижные в углах, а улыбка – опасно сияющая. Матушка Милосердная усадила ее, сказала что-то по-русски и поцеловала в светлые волосы. Затем вышла, и они услышали позвякиванье ее ключей, пока она шла по коридору, и громкий окрик по-французски, когда она велела одной из сестер убрать эту гадость. На Александре была зеленая блуза с длинными рукавами, схваченными у кисти, а на плечах накинута наподобие плаща кофта. Одежда не сидела на ней, а висела как на вешалке, словно ее вырядили специально для этой встречи.
