“Как старый друг отца Вернона, – писал я, пользуясь известным ему кодом, – я должен сообщить вам, что вы нарушаете контракт с нашей компанией. Вы совершили нападение на таиландского гражданина, а ваша подруга из Камбоджи является нелегальной иммигранткой. У нас может не остаться выбора, кроме как передать эти сведения властям. Моя машина стоит на противоположной стороне улицы. Передайте прилагаемую сумму Маме-сан, чтобы она освободила вас от работы этой ночью, и подходите ко мне через десять минут”.
Она вышла из кабины, взяв письмо с собой. До сих пор я не представлял, какой шум доносился из коридора: резкие звуки музыки, смешки, страстные возгласы, шум воды в старых трубах.
* * *
Я оставил машину открытой, и они с девушкой уже сидели на заднем сиденье. Почему-то я не сомневался, что он возьмет ее с собой. Он был действительно крупный и мощный, с осунувшимся лицом. В полумраке со своей черной бородой и ввалившимися глазами, с руками, напряженно распростертыми по верху заднего сиденья, он походил скорее на одного из святых, которым некогда поклонялся, чем на свою фотографию из досье. Девушка прижалась к нему, словно ища в нем защиту. Не успели мы отъехать, как на нас водопадом обрушился дождь. Я припарковался у кромки дороги, и мы стали смотреть сквозь мокрое лобовое стекло, как потоки воды заливали сточные канавы и дорожные выбоины.
– Как вы попали в Таиланд? – закричал я по-голландски. Дождь грохотал по крыше машины.
– Пешком, – ответил Хансен по-английски.
– Как вы прошли? – крикнул я по-английски.
Он назвал город. Кажется, что-то вроде Оранье Пратет. Ливень прекратился, и мы ехали три часа. Девушка дремала, а Хансен оберегал ее, настороженный, как кот, и столь же молчаливый. Я выбрал прибрежный отель, рекомендованный бангкокской “Нейшн”. Мне хотелось поместить его в обстановку, более приемлемую для себя, чем для него. Я получил ключ и внес деньги за проживание. Хансен с девушкой шли за мной по бетонной дорожке, ведущей к пляжу. Домики стояли полукольцом, развернувшись фасадом к морю. Наш был с краю. Я открыл дверь ключом и вошел внутрь. За мной вошел Хансен, за ним – девушка. Я зажег свет и включил кондиционер. Девушка задержалась у двери, а Хансен сбросил туфли и встал посреди комнаты, оглядывая ее своими впалыми глазами.
– Садитесь, – предложил я. Я открыл холодильник. – Она хочет попить? – спросил я.
– Дайте ей кока-колы, – сказал Хансен. – Со льдом. Там есть лимон?
– Нет.
Он наблюдал, как я, стоя на коленях, вожусь у холодильника.
– А вам что? – спросил я его.
– Воды.
Я снова заглянул в холодильник: стаканы, минеральная вода, лед. Тем временем Хансен что-то нежно сказал девушке на кхмерском. Она возразила, но он настоял на своем. Я слышал, как он прошел в спальню, а потом вышел. Встав на ноги, я увидел, что девушка свернулась калачиком на кушетке, стоявшей у стены, а Хансен склонился над ней с одеялом в руках и стал заботливо подвертывать его под нее. Закончив, он выключил горевшую над ней лампу и прикоснулся к ее щеке кончиками пальцев, а потом подошел к застекленной двери и стал смотреть на море. Полная красная луна висела над горизонтом. Дождевые тучи казались черными горами, простиравшимися через все небо.
– Как вас зовут? – спросил он меня.
– Марк, – сказал я.
– Это ваше настоящее имя? Марк?
То, что мы наверняка знаем друг о друге, подсказано нам инстинктом. Глядя на силуэт Хансена на фоне окна, на то, как он смотрит на море и как луна подчеркивает морщины и впадины на его лице, я понял, что бывший священник избрал меня своим исповедником.
– Называйте меня, как хотите, – сказал я.
* * *
Представьте себе громкий, но неуверенный, богатый оттенками голос англичанина, несколько смущенного, будто он никак не ожидал услышать то, что им произнесено. Его легкий акцент, как у ист-индского голландца. Бунгало не освещается, поскольку предназначено для разврата, и выходит на крошечный бассейн с подсветкой и альпинарий. А за этой ерундой простирается великолепное и спокойное море с широкой лунной дорожкой и звездами, отражающимися в воде, как солнечные зайчики. Несколько рыбаков, стоя во весь рост в своих сампанах, забрасывают в воду круглые сетки и медленно вытаскивают их назад.
На переднем плане – рваный силуэт громадной фигуры Хансена, который расхаживает босиком по комнате: останавливается у стеклянной двери, присаживается на ручку кресла, а потом снова бесшумно шагает в противоположный угол. И все время звучит его голос, то гневный, то задумчивый, то потрясенный, а то, подобно его телу, голос застывает буквально на несколько минут, чтобы набраться сил перед следующим тяжким испытанием.
На кушетке, подвернув по-азиатски руку под голову, спит камбоджийская девушка, закутанная в одеяло. Спит ли она? Понимает ли, что он говорит? Любит ли его? Хансен любит. Он ни разу не прошел мимо, чтобы не взглянуть на нее, не поправить одеяло у ее подбородка. Один раз он даже присел на пол возле нее и стал встревоженно вглядываться в ее закрытые глаза, приложив ладонь ко лбу, будто проверял, нет ли у нее температуры.
– Ей нужен лайм, – пробормотал он. – Кока-кола ей не поможет. Лайм.
Я уже послал за этими плодами. Наконец их принес посыльный. Хансен занялся выжиманием сока, а затем приподнял ее, чтобы она немного попила.
Его первые вопросы позволили ему уяснить мое положение в Службе. Его интересовало, каковы мои полномочия и что мне поручено сделать.
– Мне не нужна благодарность за то, что я сделал, – предупредил он. – За бомбежку деревень не благодарят.
– Но вам может понадобиться помощь, – сказал я.
В ответ он официально заявил мне, что он никогда, ни при каких обстоятельствах не будет работать на Службу. Я мог бы сказать ему то же самое, но воздержался. Он раньше полагал, что работает на англичан, сказал он, а оказалось, что работает на убийц. Он был другим человеком, когда делал то, что делал. Он надеялся, что американские пилоты тоже были тогда другими.
Он поинтересовался судьбой своих подручных агентов: фермера такого-то, торговца рисом такого-то. Он спрашивал о подпольной агентурной сети, которую сам так скрупулезно создавал на случай, если вдруг красные кхмеры вырвутся из джунглей и займут города, во что, несмотря на всяческие предостережения, ни мы, ни американцы до конца не верили. Хансен был одним из тех, кто предупреждал нас. Именно он не раз повторял, что бомбы Киссинджера – это зубы дракона, хоть сам же Хансен и помогал направлять их в цель.
– Я могу вам верить? – спросил он меня, когда я заверил, что аресты его источников не укладывались в какую-то определенную схему.
– Это – правда, – повторил я, уловив в его голосе просящие нотки.
– Значит, я их не предал, – удивленно пробормотал он. Он сидел, обхватив голову руками, будто боялся, что она развалится.
