ХАННА, СУББОТА, 10:14: Сальво? Сальво? (У телефона явно кончается зарядка.) Что же ты не… (Разряженная батарейка пищит, пока она в отчаянии переходит с английского на суахили.) Ты же обещал, Сальво. Боже ты мой… о нет! (Зарядке конец.)
Если бы я находился в Говорильне или в бойлерной на острове, то сказал бы, что либо микрофон испорчен, либо объект специально говорит почти беззвучно, опасаясь прослушки. Но Ханна остается на линии. В трубке какой-то невнятный посторонний шум, шаги, голоса в коридоре за дверью ее комнаты — и все. Напрашивается вывод, что еще пятьдесят три секунды Ханна плачет навзрыд, бессильно уронив руку с телефоном, пока не догадывается его выключить. Я набираю ее номер, попадаю на автоответчик. Звоню в больницу. Незнакомый голос сообщает, что сотрудникам запрещено отвечать на личные телефонные звонки в ночную смену. Автобус наполняется пассажирами. Две женщины с рюкзаками разглядывают сначала меня, потом красную спортивную сумку на полке надо мной. И проходят вперед, от греха подальше.
Глава 14
Не желая тревожить сон соседей, я поднимался по лестнице тихо-тихо, прижимая красную сумку к груди, как младенца, чтобы нечаянно не задеть ею перила. Летом ночи с субботы на воскресенье на улице Принца Уэльского непредсказуемы. Иногда далеко за полночь у кого-нибудь такая гулянка, что Пенелопа, если она дома, звонит в полицию и орет в трубку, угрожая пропесочить их в своей газете за недостаток патрулей. С другой стороны, школьники на каникулах, Лондон запуган терактами, да и жилье у многих нынче не одно, поэтому иной раз, подходя к “Норфолк Мэншнс”, слышишь только собственные шаги да уханье сов в парке Баттерси. Но в данный момент лишь один звук не давал мне покоя — голос убитой горем Ханны, сдавленный, обвиняющий.
Замок на входной двери, как всегда, меня отверг, и сегодня мне это показалось символичным. Как обычно, пришлось вынуть ключ, снова вставить его в замочную скважину, поднажать. В прихожей я почувствовал себя призраком. После моей смерти ничего не изменилось. Свет горел, как и следовало ожидать. Я ведь забыл его выключить, забежав наспех переодеться в смокинг, а Пенелопа с тех пор дома не появлялась. Сбросив отвратительные ботинки, я почему-то как завороженный уставился на гравюру замка Тинтагель — она пять лет провисела в темном углу прихожей, где никто ее не замечал. Ее нам на свадьбу подарила сестра Пенелопы. Сестры друг друга терпеть не могут. С замком ни ту ни другую ничто не связывало. Они никогда там не были и не собирались туда ехать. Иногда подарки на удивление красноречивы.
В спальне я сорвал с себя тюремные лохмотья и с чувством омерзения и облегчения швырнул их в корзину для грязного белья. Заодно отправил туда, не разворачивая, свой скомканный смокинг. Глядишь, Порно-Торн ради него и на диету сядет. Забирая бритвенный прибор из ванной, я с извращенным удовлетворением отметил, что на полке, как всегда, отсутствует синяя косметичка с изображенным на ней плюшевым мишкой — Пенелопа игриво называла ее “мой пресс-кит”. Там хранилось все, что только может понадобиться девушке, проводящей уикенд с группой очень важных рекламодателей в Сассексе.
Вернувшись в спальню, я вывалил на кровать свою незаконную добычу, то есть пленки и блокноты, а потом, поскольку ужасно люблю порядок, некоторое время раздумывал, как же быть с сумкой от мистера Андерсона, пока не вспомнил про мусорный бак на кухне. Я собирался отправить следом за ней и визитные карточки на имя Брайана Синклера, но потом зачем-то решил сохранить их — как говорила тетушка Имельда, “про черный день”. Затем оделся по-человечески: джинсы, кроссовки, кожаная куртка, купленная после первого курса, еще до появления Пенелопы в моей жизни. А в довершение сего славного образа гордо натянул синюю вязаную шапочку с помпоном, которую жена запрещала мне носить — мол, чересчур “африканский” стиль.
Я описываю свои действия в таких подробностях, потому что сознательно выполнял их как некий ритуал. Каждое движение было шагом на пути к Ханне в отчаянной надежде, что она меня примет, хотя твердо на это рассчитывать я не мог. Придирчиво выбирая из комода одежду, я составлял походный гардероб, которому предстояло сопровождать меня в новую жизнь. Из прихожей я забрал небольшой чемодан фирмы “Энтлер” — на колесиках, с кодовым замком и выдвижной ручкой, — до сих пор служивший не более чем дорогим украшением моего бессмысленного существования. Первым делом туда были уложены пленки и блокноты, я завернул их в старую рубашку и упрятал поглубже. Методично продвигаясь по квартире и подавляя в зародыше легкие приступы ностальгии, я сгреб в чемодан свой ноутбук с разными принадлежностями (только принтер оставил — слишком громоздкий); два магнитофона, один карманный, другой настольный, оба в жестких футлярах; еще две пары наушников и портативный транзисторный радиоприемник. К этому я добавил потрепанный отцовский требник, назидательные предсмертные письма брата Майкла, золотой медальон с локоном из непокорной седой гривы тетушки Имельды, папку с личной корреспонденцией, включая письмо лорда Бринкли и его рождественские открытки, а также прочную полотняную сумку, в которой некогда принес из магазина все необходимое для приготовления цыпленка в красном вине.
Из ящика письменного стола в эркере я вынул конверт с надписью “Копия Бруно”. В нем хранился брачный контракт, составленный дальновидным отцом Пенелопы именно на такой случай. Я всегда признавал, что тесть оценивает наш брак куда более объективно, чем мы сами. Торжественным жестом, точно возлагая венок к военному мемориалу, я опустил договор с двумя нашими подписями на подушку Пенелопы, снял обручальное кольцо и пристроил его ровно на середину документа. Этим кольцом развенчаюсь с тобою. Если я что-то и испытывал, то не горечь и не злость, а чувство выполненного долга. Пробуждение, начавшееся задолго до протеста тщедушного джентльмена в траттории, пришло к единственно возможному финалу. Я женился на женщине, которой Пенелопа не хотела быть, — на бесстрашной поборнице идеалов нашей великой британской прессы, на верной и постоянной возлюбленной, презревшей ради меня всех прочих мужчин, на моей мудрой наставнице и матери наших будущих детей, способной в трудный момент заменить мать и мне самому. Пенелопа, со своей стороны, пленилась моей экзотичностью, а получила в мужья конформиста, что наверняка обернулось для нее глубоким разочарованием. Тут она могла рассчитывать на мое искреннее сочувствие. Записки я не оставил.
Захлопнув чемодан и даже не оглядевшись напоследок, я двинулся к входной двери навстречу свободе. И услышал, как в замке без традиционной заминки повернулся ключ. В прихожей раздались легкие шаги. На секунду мне стало страшно. Нет, не столкнуться лицом к лицу с Пенелопой — между нами так или иначе все было кончено. Страшно было выразить в словах все то, что я уже выразил действиями. Страшно задержаться и тратить драгоценное время на пререкания. Страшно, вдруг ее роман с Торном накрылся и теперь она спешит домой за утешением, а вместо этого ее ждет еще одно унизительное поражение, притом от человека, которого она считала совершенно безобидным — от меня. Поэтому я вздохнул с облегчением, когда передо мной оказалась не разгневанная Пенелопа, а наша соседка и консультант-психолог Пола, одетая в плащ, под которым, насколько я мог судить, больше ничего не было.
