– Нет, этого он не говорил, – осторожно заметил Пендель. – Ну, во всяком случае, не столь многословно.
– Прошу тебя, не надо перефразировать! Излагай в точности теми же словами, о'кей? – Оснард облизал кончик карандаша и перевернул еще одну страничку.
Перед глазами Пенделя возник летний домик доктора Джонсона в Хэмпстед Хит, таким, каким он увидел его, придя с тетей Рут за азалиями.
– «Гарри, – говорит он мне, – этот парк в Париже, название вылетело из головы. Там стояла такая маленькая хижина с деревянной крышей. А вокруг – ни души, не считая телохранителей и уток». Президент очень любит природу. «И именно в этой хижине и делалась история. И однажды, если все пойдет по плану, на этой деревянной стене появится табличка, возвещающая всему миру, что именно здесь, в этом самом месте, были раз и навсегда определены будущее процветание, благополучие и независимость Панамы и ее граждан. Плюс еще дата».
– Теперь скажи, с кем он говорил? С японцами, лягушатниками, китайцами? Он ведь не просто так там сидел и не с цветочками беседовал.
– А вот об этом не сказал, Энди. Хоть и намекал.
– Как? А ну-ка, говори. – Оснард снова облизал кончик карандаша вместе с пальцем.
– «Ты уж извини меня, Гарри, но скажу откровенно: блеск и многогранность восточной мысли стали для меня настоящим откровением. Надо признать, что и французы в этом смысле не очень от них отстают».
– А что за восточные люди?
– Он не сказал.
– Японцы? Малайзийцы? Китайцы?
– Боюсь, Энди, ты пытаешься внушить мне мысли, которых не было высказано.
Ни звука, кроме шума движения за окном, тихого гудения и пощелкивания кондиционеров и доносящейся откуда-то издалека музыки. Над музыкой превалировала латинская речь. Карандаш Оснарда так и порхал над страницей блокнота.
– А Марко, значит, ты не понравился?
– Я никогда ему не нравился, Энди.
– Почему?
– А какому придворному понравится портной-иноземец, накоротке беседующий с их боссом, Энди? Они будут далеко не в восторге, если босс скажет: «Знаешь, Марко, мы с Пенделем не болтали целую вечность, а тут вдруг такая возможность. Так что будь другом, постой вот за этой дверью красного дерева. А когда понадобишься, я тебя кликну». Ну кому такое придется по вкусу, скажи на милость?
– А этот Марко, часом, не «голубой»?
– Чего не знаю, того не знаю, Энди. Я его не спрашивал. Да и не мое это дело.
– А ты пригласи его пообедать. Развлеки, сделай скидку на пошив костюма. Судя по всему, такого парня неплохо иметь на своей стороне. Теперь скажи, кто-нибудь из этих японцев высказывал антиамериканские настроения?
– Нет, Энди.
– Или же идею на тему того, что Япония – это будущая сверхдержава?
– Нет, Энди.
– Прирожденный лидер новообразующихся высокоразвитых государств? Тоже нет? А на тему вражды между Японией и Америкой? Что Панама должна выбирать между Дьяволом и Глубоким Синим Морем? Что на нее постоянно оказывается давление и она чувствует себя подобно ломтю ветчины в сандвиче, зажатом между двумя кусками хлеба? О чем-либо в этом роде они говорили?
– Да нет, в этом плане ничего такого из ряда вон выходящего, Энди. Правда, был один момент, одно высказывание, только что вспомнил.
Оснард оживился.
– «Гарри, – сказал он мне, – единственное, о чем я постоянно молюсь, так только о том, чтоб мне никогда, никогда, никогда не пришлось сидеть рядом с японцами по одну сторону стола переговоров и с янки – по другую. Потому как на поддержание между ними мира ушли лучшие годы моей жизни, сам видишь, как я поседел от всего этого, сам видишь, на что похожи бедные мои волосы». Хотя, если честно, лично я вовсе не уверен, что это его настоящие волосы.
– Так, значит, он был разговорчив?
– Ой, Энди, не то слово, его просто несло. Стоило ему зайти за ширму – и никакого удержу. В тот момент все государственные дела да и сама Панама были ему просто до лампочки.
– Ну а о том, где он пропадал несколько часов в Токио?
Пендель уже качал головой. С самым мрачным видом.
– Извини, Энди. Но тут мы опускаем занавес, – сказал он и с самым стоическим видом отвернулся к окну.
Карандаш Оснарда замер на полпути к блокноту. Вывеска кока-колы вспыхнула, мигнула и погасла.
– Черт, что это с тобой, в чем дело?
– Прости, но он мой третий президент, Энди, – ответил Пендель, по-прежнему глядя в окно.
– И что с того?
– Да то, что я просто не могу этого сделать. Не могу. и все тут.
– Сделать что, черт побери?
– Просто потом совесть замучит, вот что. Я не стукач.
– Да ты что, окончательно выжил из ума? Это же твоя золотая жила, парень! И речь идет о больших, очень больших премиальных. Давай выкладывай, что президент говорил о тех нескольких часах в Японии, пока примерял свои долбаные бриджи!
Пенделю понадобились душераздирающие усилия, чтоб одолеть муки совести. Но он все же справился. Весь обмяк, плечи его ссутулились. И он снова смотрел на Оснарда.
– «Гарри, – сказал он мне, – если кто из твоих клиентов вдруг начнет интересоваться моим расписанием в Японии, будь добр, скажи этому человеку, что пока моя жена осматривала вместе с императрицей фабрику по производству шелка, у меня состоялось первое знакомство с обратной стороной монеты под названием Япония». Вообще-то он выразился не совсем так, Энди, я смягчаю. «Потому что только таким образом, Гарри, мой друг, – сказал он дальше, – я могу поднять свои акции в определенных кругах здесь, в Панаме. Не хочу и не смею вдаваться в подробности, ибо того требуют как обстоятельства тех встреч, так и особая секретность тех переговоров, что я проводил. Исключительно в интересах Панамы, что бы там кто ни подумал».
– Черт! И что же все это означает?
– Он намекал на некие угрозы в его собственный адрес, которые были подавлены в зародыше и о которых он не хотел бы распространяться, чтоб не тревожить народ.
– Так это были его собственные слова, да, Гарри, старина? Сильно смахивает на гребаный «Гардиан» после дождичка в четверг.
Пендель был сама безмятежность.
– Никаких слов не было, Энди. Ничего подобного. Слова тут не нужны.
– Объясни, – продолжая строчить в блокноте, попросил Оснард.
– Президент пожелал, чтоб под левой нагрудной частью всех костюмов был вшит специальный карман. Сказал, что так будет чувствовать себя увереннее. Мерку сообщит Марко. «Не думай, Гарри, – сказал он, – что я драматизирую ситуацию, и никому об этом не говори. Ни одной живой душе. Я делаю это лишь ради Панамы, ее светлого будущего, за которое не жалко и кровь пролить. Больше ничего не могу тебе сказать».
