– Но как же нам это удастся, если у нас не будет оружия, чтобы ее предотвращать? – возразил Барли, и суровый взгляд тут же покарал его за дерзость.
– Барли, по-моему, вы поддаетесь западному негативизму, – произнесла она приговор, извлекая из сумочки конверт. – Это ведь вы, а не я, уверили Якова, что нам необходимы эксперименты с человеческой природой.
Ни штампа, ни марки, заметил про себя Барли. Просто «Кате» русскими буквами и вроде бы почерком Гёте, но кто мог сказать наверное? По затылку и плечам у него пробежала тревожная дрожь, словно по ним разливалась отрава или у него начинался приступ аллергии.
– А чем он болел?
– Когда вы встретились в Ленинграде, он очень нервничал?
– И он и я. Все дело в погоде, – ответил Барли, все еще ожидая ответа на свой вопрос. Его слегка подташнивало. Вероятно, съел что-нибудь не то.
– Нет, он просто был болен. Вскоре после вашей встречи у него был сильный приступ, такой внезапный и острый, что даже его коллеги не знали, куда он исчез. У них возникли самые страшные подозрения. Один из ближайших его друзей даже признался мне, что они боялись, не умер ли он.
– А я не знал, что у него есть близкие друзья, кроме вас.
– Меня он выбрал своим представителем в делах с вами. А для прочего у него, естественно, есть еще друзья. – Она вынула письмо из конверта, но не отдала ему.
– Но это не совсем то, что вы мне говорили в прошлый раз, – сказал он растерянно, продолжая борьбу с умножающимися симптомами недоверия.
Его упрек оставил ее равнодушной.
– С какой стати рассказывать обо всем при первом знакомстве? Приходится оберегать себя. Это естественно.
– Пожалуй, – согласился он.
Анна закончила автопортрет и потребовала немедленных похвал. Она изобразила себя собирающей цветы на крыше.
– Изумительно! – восхитился Барли. – Скажите ей, что я повешу его над камином. Я уже знаю, где именно. Слева там фотография Антеи на лыжах, а справа Хэл крепит парус. Анна займет место между ними.
– Она спрашивает, сколько лет Хэлу, – сказала Катя.
Ему пришлось произвести некоторые подсчеты. Сначала припомнить, в каком году родился Хэл, затем – какой нынче год, а потом не без труда вычесть один из другого, а в ушах у него звенело.
– Ну-у, Хэлу двадцать четыре. Но, боюсь, он женился довольно по-глупому.
Анна огорчилась и с упреком посмотрела на них, когда Катя продолжила разговор.
– Едва я узнала, что он исчез, как попыталась связаться с ним обычными способами, но у меня ничего не вышло. Я была ужасно расстроена. – Она наконец протянула ему письмо, а ее глаза светились облегчением и счастьем. Беря письмо, он неловко сжал ее руку, и она ее не отдернула. – Затем через восемь дней, то есть через неделю, если не считать сегодняшнего, в субботу, через два дня после вашего звонка из Лондона, мне домой позвонил Игорь. «Я достал для тебя лекарство. Выпьем где-нибудь кофе, и я его тебе отдам». Лекарство – это наше кодовое обозначение письма. Он подразумевал письмо от Якова. Я удивилась и страшно обрадовалась. Яков уже много лет не писал мне писем. И какое письмо!
– Кто это Игорь? – спросил Барли очень громко, чтобы перекричать грохот внутри своей головы.
Пять страниц прекрасной белой, неизвестно где добытой бумаги, исписанные аккуратным нормальным почерком. Барли никак не ожидал, что Гёте способен писать так упорядоченно-ординарно. Катя отняла руку, но мягко.
– Игорь – друг Якова с ленинградских времен. Они вместе учились.
– Чудесно. А чем он занимается сейчас?
Его вопрос вызвал у нее досаду – ей не терпелось увидеть, какое впечатление произведет на него письмо, пусть он и не может сам его прочесть.
– Он научный консультант в каком-то министерстве. При чем тут профессия Игоря? Хотите, чтобы я вам перевела, или нет?
– А как его фамилия?
Она ответила, и при всей глубине своего смятения он обрадовался ее колючести. «Нам бы нужны годы, а не часы, – подумал он. – Нам бы вцепляться друг другу в волосы в раннем детстве. Нам бы, пока еще не поздно, пережить все, что мы не пережили». Он повернул письмо к ней, и она небрежно опустилась на колени у него за спиной, одной рукой опираясь на его плечо, а другой указывая на строчки, которые переводила. Он ощущал, как ее грудь касается его спины, и его внутренний мир пришел в равновесие, недавние чудовищные подозрения уступили место способности аналитически мыслить.
– Вот адрес. Просто номер почтового ящика, что совершенно нормально, – сказала она, указывая пальцем в верхний правый угол. – Он в спецбольнице, возможно, в спецгородке. Письмо он писал, лежа в постели, – видите, как красиво он пишет, когда трезв? – и отдал его приятелю, который ехал в Москву. Приятель передал письмо Игорю, что тоже совершенно нормально. «Моя милая Катя»… ну, обращение не совсем такое, но неважно. «Меня сразил какой-то вариант гепатита, но болезнь – вещь весьма поучительная, и я жив». Очень для него типично – сразу же выводить мораль. – Она опять указала на строку. – Это слово делает гепатит хуже – «отягощенный»…
– Осложненный, – с полным спокойствием поправил Барли.
Пальцы у него на плече укоризненно сжались.
– Что за важность, если слово и не совсем точно? Не хотите ли, чтобы я съездила за словарем? «У меня была очень высокая температура и много фантазий…»
– Галлюцинаций, – вставил Барли.
– Правильное слово будет «бред», – начала она в бешенстве.
– Ладно, ладно, обойдемся и так.
– «…но теперь я совсем здоров и через два дня уеду на неделю к морю в санаторий». К какому морю, он не указывает, да и зачем? «Мне можно будет все, только не пить водки, но это чисто бюрократическое ограничение, и, как подлинный ученый, я быстро им пренебрегу». И это тоже типично, правда? Что после гепатита он сразу же думает о водке.
– Абсолютно, – ответил Барли, улыбнувшись, чтобы угодить ей… а может быть, и чтобы успокоить себя.
Строчки были безупречно прямые, точно их выводили по линейке. И ни единого вычеркнутого слова.
– «Если бы только все русские могли лечиться в таких больницах, в какую здоровую нацию мы превратились бы в самое ближайшее время!» Он остается идеалистом, даже когда болен. «Сестры такие красавицы, а врачи такие молодые и красивые, что место это больше походит на обитель любви, чем болезней». Он это пишет, чтобы возбудить во мне ревность. Но знаете что? На него это так не похоже – заметить, что кто-то счастлив. Яков – трагик. И даже скептик. Видимо, они излечили его заодно и от мрачного настроения. «Вчера я в первый раз вышел на прогулку, но вскоре устал, как малое дитя. Потом я лежал на веранде и успел загореть, прежде чем уснул сном праведника с чистой совестью, если не считать моего скверного обращения с тобой – ведь я тебя всегда эксплуатирую». Ну, дальше всякие нежности, я их переводить не буду.
