Возможно, Софоний был автором не дошедшего до нас еще одного поэтического произведения о Куликовской битве, поэтические образы которого повлияли на авторов и «Задонщины», и «Сказания о Мамаевом побоище». Это предположение согласуется с гипотезой академика А.А. Шахматова о существовании не-сохранившегося «Слова о Мамаевом побоище».
Основная идея «Задонщины» — величие Куликовской битвы. Автор произведения восклицает, что слава победы на Куликовом поле донеслась до разных концов земли («Шибла слава к Железным Вратам, и к Караначи, к Риму, и к Кафе по морю, и к Торнаву, и оттоле ко Царюграду на похвалу русским князем»)... В основе произведения лежат реальные события Куликовской битвы, но это не последовательный исторический рассказ о подготовке к сражению, о самом сражении, о возвращении победителей с поля брани, а эмоциональное преломление всех этих событий в авторском восприятии. Рассказ переносится из одного места в другое: из Москвы на Куликово поле, снова в Москву, в Новгород, опять на Куликово поле. Настоящее переплетается с воспоминаниями о прошлом. Сам автор охарактеризовал свое произведение как «жалость и похвалу великому князю Дмитрею Ивановичу и брату его, князю Владимиру Ондреевичу». «Жалость» — это плач по погибшим, по трудной доле Русской земли. «Похвала» — слава мужеству и воинской доблести русских воинов и их предводителей.
Любопытно, что в «Задонщине» не упоминается о поединке инока Пересвета с татарским богатырем. Хотя оба инока — Пе-ресвет и Ослябя — принимали участие в сражении: «Полегли побитые погаными татарами князья белозерские, Федор Семенович и Семен Михайлович, да Тимофей Волуевич, да Микола Васильевич, да Андрей Серкизович, да Михайло Иванович и много иных из дружины.
Пересвета-чернеца, брянского боярина, на место суда привели. И сказал Пересвет-чернец великому князю Дмитрию Ивановичу: «Лучше нам убитыми быть, нежели в плен попасть к поганым татарам!» Поскакивает Пересвет на своем борзом коне, золочеными доспехами сверкая, а уже многие лежат посечены у Дона великого на берегу.
В такое время старому человеку следует юность вспомнить, а удалым людям мужество свое испытать. И говорит Ослябя-чернец своему брату старцу Пересвету: «Брат Пересвет, вижу на теле твоем раны тяжкие, уже, брат, лететь голове твоей на траву ковыль, а сыну моему Якову лежать на зеленой ковыль-траве на поле Куликовом, на речке Непрядве, за веру христианскую, и за землю Русскую, и за обиду великого князя Дмитрия Ивановича»
[208]
.
Нет никаких упоминаний и о действиях засадного полка под командованием князя Владимира Андреевича Серпуховского. Правда, некоторые исследователи считают фразу «И нюкнув (кликнув клич) князь Владимер Андреевич гораздо, и скакаше по рати во полцех поганых в татарских, а злаченым шеломом посве-чиваючи. Гремят мечи булатные о шеломы хиновские» изложением действий засадного полка. Но для меня, грешного, подобная шифровка уж больно сложна!
Нет ни слова в «Задонщине» и о знаменитом переодевании князя Дмитрия Ивановича в одежду простого ратника, и о том, как его нашли где-то под кустом.
Все эти и другие события стали известны историкам из «Сказания о Мамаевом побоище». А вот это произведение практически все специалисты датируют концом XV века, то есть более чем через 100 лет после Куликовской битвы. Подробный анализ «Сказания...» был сделан кандидатом исторических наук Андреем Петровым в статье «Свеча загоралась сама собой» (журнал «Родина», 2003, № 12).
По мнению Петрова, «важной составляющей идейной концепции «Сказания» стало представление о Москве как о центре русских земель и ее ответственности за судьбу всей Руси. В средневековом памятнике выделяются три публицистически заостренные оппозиции: центр (Москва) и уделы (союзники); Москва и изменники (имеется в виду Рязань), причем измена политическая / военная трактуется как измена обшему православному делу, а в конечном счете вновь как измена Москве; Москва и враги (в данном случае Орда и Литва). Все три основные сюжетные линии актуальны для политической конкретики последних лет правления Ивана III»
[209]
.
Попросту говоря, «Сказание...» имело четкий социальный заказ — прославить нарождающееся самодержавие, заклеймить «предателей рязанцев», а также злодеев татар и литовцев. «Сказание...» обозначает три основных направления агрессии Ивана III — на Казань, на Великое княжество Литовское и на полунезависимое Рязанское княжество.
В «Сказании...» впервые говорится:
— о «трех стражах», в разное время посланных Дмитрием Ивановичем за Оку — навстречу Мамаю;
— о десяти гостях-сурожанах, взятых Дмитрием в поход «по-ведания ради»;
— о трех дорогах, по которым разделившееся русское войско выходило из Москвы;
— об «уряжении полков» на Девичьем поле под Коломной;
— об утренней мгле;
— о переодевании великого князя и о его знамени;
— о единоборстве Пересвета с «печенегом»;
— о действиях Засадного полка;
— о розысках великого князя, обнаруженного «под сению ссечена древа березова».
А. Петров пишет о «Сказании...»: «Этот памятник, удивительно созвучный идеологическим приоритетам московских правителей на рубеже XV—XVI веков, является носителем целого ряда бросающихся в глаза недостоверных известий... ставших основой для формирования системы мифов вокруг Куликовской битвы. Эта официально признанная мифология получила свое развитие в целом ряде масштабно отпразднованных юбилеев сражения, князя Дмитрия Ивановича и Сергия Радонежского.
Вышло так, что по-своему «священной» книгой юбилейных исторических интерпретаций стали не древнейшие памятники Куликовского цикла («Задонщина» и летописные повести), а написанное спустя столетие после битвы «Сказание о Мамаевом побоище». «Сказание» оказалось идеальным документом для юбилея. Но вместе с тем чрезмерное использование памятника общественной мысли рубежа XV—XVI веков при реконструкции событий XIV столетия не только не приблизило исследователей к истине, а, пожалуй, даже отдалило от нее»
[210]
.
В «Задонщине» ничего не говорится о Сергии Радонежском. Зато история с благословением Сергием великого князя Дмитрия в «Сказании» расписана в красках. Как отмечает А. Петров: «Хрестоматийные эпизоды «Сказания о Мамаевом побоище» о посещении Троицкого монастыря князем Дмитрием и сражении богатыря-инока Пересвета с татарским удальцом давно перешагнули рамки научных дискуссий и стали на более высоком уровне национальной исторической памяти культурной аксиомой. Именно поэтому любые попытки отдельных ученых сломать эти стереотипы воспринимаются обществом крайне болезненно и враждебно.
Положа руку на сердце, следует признать, что, по сути, мы не располагаем достоверными историческими фактами о каком-либо участии Сергия в событиях Куликовской битвы. Похоже, придется расставаться с убеждением о поездке Дмитрия Донского в Троицкий монастырь, а также о пророчествах и благословениях игумена накануне Куликовской битвы»
[211]
.
