Дольше всего поток сохранялся в строительстве: именно поэтому удалось столь стремительно отстроить разрушенное за годы войны. Потом и здесь он иссяк.
Партруководство об этих вещах не знало — оно тоже предпочитало учиться марксизму по учебникам, но никак не деловитости и часто само себе задавало вопросы: почему это в годы войны справились со всеми задачами, а теперь не в состоянии решить ни одной? Рассказывают, что сразу же после XXVII съезда штаб-квартиру советской разведки в Ясенево посетил первый секретарь Свердловского обкома партии. «Петров очень просто и умно рассказал о съезде, о своей области, третьей, подчеркнул он, в стране по производству промышленной продукции, о своих товарищах по работе. Потом стал говорить о планах на 1986–1990 годы, раскладывать задания по годам и сказал буквально следующее: «Нам здесь все ясно, но вот как добиться выполнения этих цифр, мы не знаем». (…) У меня почти перехватило дыхание… Если не знает он, первый секретарь крупнейшей партийной организации, то что же знает многоликий безответственный съезд, поставивший нереальные задачи?
Петров как будто понял по прошедшей волне в зале, что он сильно смутил слушателей таким признанием. Он стал вспоминать годы войны, когда производительность возросла в 7 раз за три года, когда родилось «советское чудо из чудес», но этим самым как бы подчеркнул беспомощность сравнения» [18. С. 382–383].
Политология
Очевидцы рассказывали, что М. А. Суслов в своем выступлении на XIX съезде ВКП(б) — КПСС сказал, что у нас есть недостатки в политическом просвещении. Сталин его перебил: «Товарищ Суслов, не недостатки, а очень плохо, очень плохо!» Суслов обернулся и говорит в президиум: «Товарищ Сталин, правильно: очень плохо, очень плохо!» (В стенограмму этот момент не попал.) Так оно и оказалось…
Только со стороны было заметно, что в СССР «политология как наука не признавалась» [2.69. С. 15]. О том, как это происходило, теперь вспоминают неоднократно. Доктор политических наук из Института США и Канады начинает свою статью о мытарствах этой науки с того, как он принес одному редактору в солидный московский журнал материал. Тот ему говорит: «Вы пишете «политология». Эта штука не пройдет. Надо или добавить «буржуазная», или вообще выбросьте это слово» [2.70. С. 34].
Другая подобная ситуация: «Помню заседание Института мировой экономики и международных отношений, когда Евгений Максимович был уже его директором. Речь шла о политологии — науке, тогда наряду с кибернетикой и генетикой находившейся в ряду «буржуазных лженаук».
— Какая еще политология? — воскликнул один из участников заседания. — У нас есть марксизм-ленинизм и незачем его подменять всякими новомодными штуками.
Надо было видеть негодование, с которым воспринял это заявление Примаков. Обычно на заседаниях совета спокойный, уравновешенный, готовый выслушать любую точку зрения, на сей раз вскипел и, не особо выбирая выражения, отчитал выступавшего, не заботясь о том, как будут восприняты его слова ортодоксами «наверху».
Не случайно, когда жизнь и здравый смысл взяли свое, избранный к тому времени действительным членом Академии наук, Евгений Максимович стал первым руководителем нового отделения Академии, занимавшегося запретной до того политологией» [2.71. С. 152–153].
Отсутствие политической культуры не только всего советского общества как такового, но и науки, государственного аппарата привело к тому, что, когда мы подошли к своему наиважнейшему моменту в жизни, мы оказались в положении подобно студенту, который приходит на экзамен, не только не выучив урока, но и даже не зная самое название предмета. (Известный анекдот на эту тему, подсказавший нам метафору, звучит так: студенты приходят на экзамен к профессору, тот настроен более чем благодушно и говорит: самый легкий вопрос, кто ответит, тот получит сразу же тройку и может идти: как называется мой предмет? В ответ глубокое молчание, и только с задней скамьи доносится сдавленное: во, гад, валит, а!..) Как говорится: «Автомат (…) может дать вам то, что вы просите, но не скажет вам, чего просить» [2.72. С. 326]. Впрочем, сама по себе эта мысль не новая, она была сформулирована еще в «Фаусте» И. В. Гёте: «Бог дал нам орехи, но Он не будет их колоть».
Мы «срезались» все вместе на жизненном экзамене под названием «перестройка» потому, что у нас: а) отобрали учебник по логике в 1956 г. и б) задали такой вопрос, на который мы не только не знали ответа, но и не подозревали, что жизнь нам может поставить задачу, которую мы все вместе (самая читающая страна в мире!) не сможем решить. Когда людей учат самой простейшей арифметике, можно хоть как-то понадеяться на их способность и предположить, что они смогут когда-нибудь решить и наисложнейшую задачу из области высшей математики — с некоторой натяжкой можно сказать, что принципы там одни и те же. Я прямо-таки слышу, как в этом месте надо мною начали смеяться математики, и сделаю уточнение, которое не будет опровергать первые слова: ну хотя бы десяток цифр там и там одинаков. Но во время перестройки была задана такая задача, о природе которой никто и понятия не имел, и нет ничего удивительного, что никто с нашей стороны не справился с ее решением. Тем более ее и сформулировали именно в том виде, что до сих пор еще никто не может ее разъяснить.
И что самое обидное: это было в то время, когда на Западе политология развивалась весьма и весьма бурно. Первые курсы по политической науке начали читать в Колумбийском университете в 1850–1860-е годы. Из 2000 университетов и колледжей в США в 1979 г. имелись 796 самостоятельных кафедр политических наук [2.73. С. 16–17]. Первый политологический институт Национальный Фонд политических наук основан в Париже по инициативе Эмиля Бутмы. Учредительный конгресс Международной ассоциации политических наук (IPSA) состоялся в 1950 г. в Цюрихе. Даже в подконтрольной нам Польше с 1967 г. велось обучение специалистов-политологов, с 1968 г. издается журнал «Studio Nauk Politycznych», хотя и там не все гладко: на начальном этапе развития польской политологии доминировал юридический подход [2.69. С. 4–5], а юриспруденция — это такая дама, которая стремится всем рассказать, как должно быть, но не то, как оно есть на самом деле, что является большой разницей. Робкие отдельные попытки привлечь внимание и партийно-идеологической верхушки, и научной общественности встречались с прохладцей.
Сама же политология довольно заболтана, ибо все лезут со своим мнением: каждый считает, что раз он часть политического процесса, то он что-то в нем понимает. Кто-то, по-моему, В. Третьяков, сказал, что, когда человек не знает, как ему подписаться под своей статьей, он теперь пишет «политолог»…
Этнополитология
Как видно из самого названия, это часть политологии, которая изучает особенности общественно-политической жизни у разных народов. Ее тоже не было в Советском Союзе. Идеологи прочитали друг у друга, что национальный вопрос в стране решен, и поэтому любые идеи гасились сразу же одной и той же рубленой фразой. А нам вот никак не понятно, как будет устанавливаться коммунизм в «мировом масштабе». На роботах, что ли?
