Я спросил Джонса, сколько людей работают на Дуга Люта в ШНБ. Около двадцати пяти человек, ответил Джонс. Я покачал головой: весь аппарат СНБ при Буше-41 составлял около пятидесяти человек. «По-моему, – сказал я Джонсу, – вы все переворачиваете с ног на голову: когда возникает какая-либо серьезная ситуация, ШНБ почему-то допускает ошибку за ошибкой и при этом ищет способы ошибаться дальше». При новой администрации почему-то получилось так, что Штаб национальной безопасности превратился, по сути, в орган оперативного управления, с собственной политической повесткой дня, и перестал выполнять координирующие функции. А это, в свою очередь, ведет к тому самому микроменеджменту, к мелочной опеке, причем там, где ее вовсе не требуется. Помнится, в ходе одной поездки в Афганистан я заметил в командном центре спецопераций на авиабазе Баграм телефон прямой связи с Лютом. Конечно, я распорядился его убрать. В другой раз я сказал генералу Джиму Маттису в Центральном командовании, что если Лют снова позвонит ему с каким-либо вопросом, он должен открытым текстом послать Люта к черту. Микроменеджментом ШНБ я был сыт по горло.
Донилон и Джонс покорно выслушивали наши с Хиллари претензии. Правда, Донилон заметил, что команда Холбрука сама отказалась сотрудничать в рамках межведомственного процесса. А Джонс буркнул: «Кому встреча нужна, тот ее и устраивает». Кроме того, по его словам, если государственный секретарь, министр обороны и председатель Объединенного комитета начальников штабов считают, что Эйкенберри должен уйти, «значит, он уйдет».
Наконец-то здравая мысль! Я позвонил Джонсу на следующий день, чтобы уточнить, нужно ли проинформировать обо всем президента. Он сказал, что да. Но быстро выяснилось, что Эйкенберри и Лют, при всех их очевидных недостатках, имеют надежное «прикрытие» в Белом доме. Поскольку мы с Хиллари оба были убеждены, что эти двое должны уйти, «прикрытие» подразумевало только покровительство президента. Я не мог себе представить, чтобы любой предыдущий президент смирился с тем, что кто-то из старших сотрудников администрации открыто отвергает политику, которую он утвердил; следовательно, логично предположить, что сам президент не уверен в эффективности той стратегии, которую он одобрил.
Я мог понять скептицизм президента, пусть и не разделял подобную точку зрения. Я не верил, что Карзай способен внять голосу разума, что Пакистан перестанет укрывать экстремистов, что коррупция в Афганистане существенно сократится и что у нас получится организовать гражданскую «Большую волну». И все же… Если бы я, к примеру, однажды разуверился в том, что военные планы гарантируют успех нашей миссии в Афганистане, то определенно не стал бы подписывать распоряжение о развертывании новых подразделений.
Неизменная ирония наших совещаний с членами ШНБ, думал я, заключается в том, что мы тратим много времени, всесторонне анализируя ту составляющую общей стратегии, которая себя в принципе оправдывает (военные операции и подготовка афганских сил безопасности), но совершенно пренебрегаем изучением составляющих, которые не работают. Скептицизм Обамы по отношению к планам Маккристала проявлялся той весной «сурово и зримо», практически на каждом совещании. В ходе видеоконференции с Малленом и со мной в начале мая Стэн пожаловался на очередное совещание с ШНБ, состоявшееся накануне. Он сказал, что был поражен потоком негатива в его адрес и полным непониманием сущности антиповстанческой стратегии. Наверное, придется вновь просмотреть оперативные планы наступления в Кандагаре, иначе «никто там ничего так и не разберет… А президент, похоже, не понимает план кампании». Я ответил, что те в Белом доме, кто дает советы президенту, глядят на наши операции «сквозь коктейльную трубочку» и, как кажется, едва ли способны воспринять картину в целом. С учетом этого, прибавил я, надо признать: если президент не понимает план кампании, в этом есть и наша вина. Я пообещал Маккристалу, что попробую связать его с президентом, дабы они вдвоем обсудили этот многострадальный план.
Между тем наши с Хиллари заявления о том, что Эйкенберри и представители администрации неправильно ведут себя с Карзаем (в особенности публично), возымели некоторый эффект. Карзай не видел пользы в контактах с Эйкенберри, Холбруком или Байденом, а его отношения с Обамой были, скажем так, прохладными. Лучше всего он ладил с Маккристалом, Клинтон и со мной. В любом случае Белый дом стал постепенно отходить от публичной критики нашего «союзника».
Десятого мая 2010 года Карзай и ряд его министров прибыли в Вашингтон для «стратегического диалога». Все началось с устроенного Хиллари ужина, на котором все демонстрировали высшие образцы любезности. На следующее утро ряд министров с обеих сторон совещались около двух часов в Государственном департаменте, обсуждая аспекты двусторонних отношений. Я полтора часа беседовал в Пентагоне с афганскими министрами обороны и внутренних дел. У меня сложились прочные партнерские отношения с министром обороны Афганистана Вардаком, пуштуном по национальности, который в 1980-х годах активно участвовал в сопротивлении советской агрессии. Вардак изъяснялся весьма велеречиво, в старомодном стиле, выражая благодарность за нашу поддержку, и работать с ним было легко – стоило лишь убедить его, что афганской армии не нужны истребители F-22, ведь всего один такой самолет обойдется в целый бюджет министерства обороны Афганистана. Президент встретился с Карзаем 12 мая, и после совместного заявления для прессы обе делегации «преломили хлеб» на обеде в Белом доме.
Те сотрудники администрации, которые участвовали в организации визита, в том числе глава аппарата ШНБ Денис Макдоно и заместитель советника по национальной безопасности Бен Роудс, были как на иголках, ожидая от Карзая «спонтанного порыва». Карзай захотел навестить раненых солдат в госпитале имени Уолтера Рида, побывать на Арлингтонском национальном кладбище и посетить Форт-Кэмпбелл
[123]
, штат Кентукки, чтобы лично поблагодарить американских солдат, воевавших в Афганистане, и членов их семей. Официальные лица Белого дома возражали против посещения базы Форт-Кэмпбелл на том основании, что хотели бы поскорее вернуться к «домашним делам» после трех дней непрерывных переговоров с Карзаем. На мой взгляд, их на самом деле тревожило, что Карзай может что-то ляпнуть в Форт-Кэмпбелле. Я поддержал желание афганского президента, и Белый дом пошел на попятную. Карзай проявил себя с наилучшей стороны и в госпитале имени Уолтера Рида, и на Арлингтонском кладбище. Я встретил его на 60-м участке кладбища, где похоронены многие из тех, кто погиб в Ираке и Афганистане; когда мы шли среди надгробий, он искренне соболезновал нашим потерям.
На следующий день мы снова встретились на базе Форт-Кэмпбелл. В сопровождении генерал-майора Ф. Кэмпбелла, командира 101-й воздушно-десантной дивизии, мы прошли в ангар, где ждали примерно 1300 солдат и членов их семей. С возвышения, окруженного металлической сеткой высотой три фута, Карзай поблагодарил Соединенные Штаты за все, что они, начиная с 2001 года, сделали, чтобы помочь Афганистану. Он сказал собравшимся, что «впереди еще много миль пути, но мы становимся лучше благодаря вам», и пообещал, что когда-нибудь простые афганцы тоже приедут в Форт-Кэмпбелл, чтобы «сказать вам спасибо». Люди, присутствовавшие в ангаре, громко, восторженно зааплодировали. Карзай явно опешил, но потом воодушевился, сошел с помоста, стал пожимать руки поверх сетки, а затем перепрыгнул сетку (чуть не упав при этом), принялся обниматься и фотографироваться с солдатами. Это было удивительное зрелище. В конце концов нам удалось вытащить его из толпы и отвести в другое помещение, где он выступил перед 200 военнослужащими, ожидающими отправки в Афганистан. Их он тоже поблагодарил «за то, что вы делаете для меня и моей страны», а затем пожал каждому руку. Когда самолет Карзая взлетел с ВПП базы Форт-Кэмпбелл и визит афганского президента в Америку завершился, оставалось лишь надеяться, что позитивные чувства с обеих сторон сохранятся хотя бы на некоторое время. Сам я расценивал его визит как триумфальный и честно сказал ему об этом.
