Был организован четкий перехват, структурам ФСБ дана команда, подключены таможенники, пограничники, самолет с грузом, который летит из Китая, тормозится, его сажают в Нижнем Новгороде, выемка, арест. Где товар, где груз? Все исчезает. Все реализовано за копейки. Кто получил деньги? Неизвестно, но точно не государство. Но ведь главная задача другая, главная задача — перехватить объект. И вот для того, чтобы перехватить объект, создается мощная антиправительственная группа... Все, как в 1937 году. Но не хватает иностранного контрагента. Им назначается мальчик, который в этот момент находится в Китае.
Ночь, стук в дверь, маленькая китайская квартирка, Максим Коршунов, его жена, ребенок, которому чуть меньше года. Дверь открывается, врываются сотрудники китайских спецслужб, набрасывают парню мешок на голову и бросают его в нижнем белье в китайскую тюрьму, где он проводит семь дней. Его не пытают, нет. Просто он почти голый, там нечего есть — такие условия, что же вы хотите — Китай. Ему не говорят, что от него нужно. А потом приезжают какие-то люди, ему выдают валенки, тулуп, и он отправляется в город-герой Москву, пересекая государственную границу без документов, без выдачи, без всего...
Я не поверил своим глазам: это вранье, этого не может быть, мне рассказывают сказки! Наши доблестные чекисты не такие! И вот я лечу в Нижний Новгород на суд над человеком, которого обвиняют в том, что он соучастник контрабанды. Правда, не установлен сам факт контрабанды, потому что товара нет, его успели расхитить до того. Неясно, кто потерял, кто нашел, кто обрел, но ясно, кому выгодно. Захожу в зал Автозаводского районного суда. И в зале сидят чекисты. Юристы и чекисты, чекисты и юристы. Они такие все гладкие, такие правильные и смотрят на меня со значением. Открывается дверь, заходит конвой, идут люди, а на дворе уже 2006 год! Уже 70 лет нашей исторической памяти! На дворе 2006 год, идет конвой, и мальчик, которому 30 с небольшим лет, у которого лицо старика и белесые, мертвые глаза, и кашель каторжанина. И руки у него скованы на всякий случай, чтобы он не убежал. Его даже никто не осудил. Просто для того, чтобы он никуда не делся и чтобы он говорил то, что надо, его в 6 утра разбудили и привезли в суд. В 2 часа ночи его отвезут обратно в камеру. И так будет изо дня в день. А помыться там, в СИЗО, можно один раз в неделю, и если в этот день будет судебное заседание, то тебе не повезло, эту неделю ты не моешься. И есть во время заседания тебе нельзя. А судья потом пойдет домой, будет пить чай и рассказывать своим детям, как хорошо было.
Я наорал там на конвоиров, сказал: «Что вы делаете, зачем кандалы?» Они говорят: «Владимир Рудольфович, стыдно, но нам приказывают, мы не можем». Я наорал на судей, зашел к ним в комнату, они опускали глаза, они все-все знали и понимали, и только я не понимал, насколько все серьезно. А потом раздался звонок, позвонил мой близкий друг, известный, серьезный политический деятель, и сказал: «Володя, чтоб ты знал, подготовлена аналитическая записка, что ты получил от этой женщины пять миллионов долларов за то, чтобы вытащить ее внука из тюрьмы». Этой женщине я давал деньги, чтобы она могла доехать до своего внука, поэтому сама идея, что она мне заплатила пять миллионов долларов, мне очень понравилась, и мне сказали: «У тебя сейчас будет встреча среди других правозащитников с Президентом Российской Федерации Владимиром Владимировичем Путиным, ты веди себя прилично, не надо поднимать эту тему, потому что ему сказали, что ты взял».
Кремль. Сидят такие умные люди, правозащитники. Профессиональный правозащитник — это отдельная тема. Всегда интересно, кого он защищает. Мне кажется, если дать правозащитнику автомат, то сразу станет меньше тех, кого надо защищать. И вот сидят они и все что-то свое говорят, наезжают, но так аккуратненько, чтобы не обидеть. И Владимир Владимирович со значением смотрит, внимательно слушает, вникает. Он вообще замечательно слушает, правда, никогда не знаешь, что именно он слышит. В этом проблема: ты смотришь на него внимательно, и он на тебя, и я-то знаю, о чем я думаю, а о чем он думает, я не знаю. И у меня, к сожалению, нет возможности потом позвонить и выяснить. Доходит до меня очередь, и тут я встаю и говорю: «Владимир Владимирович, мне бабушка дала пять миллионов долларов, должен отрабатывать».
И с этого момента началось самое любопытное в моей жизни — у меня появились могущественные враги, а я стал изучать анатомию власти. Господь — это свет, и каждый, находящийся вблизи Господа, питает этим светом силу свою, произрастает из этого света, и зло — это есть отсутствие света, отсутствие Господа в жизни. Господь — это свет, но света так много, что человеки не способны его восприять, этот свет начинает ранить, он обжигает, и мы невольно отодвигаемся от этого света и уступаем место иерархии ангелов, питающих силу свою от света Господа. Забавно, что и на земле все устроено схожим образом. В нашей стране есть только один человек, от которого зависят любые решения.
Надо отметить, что гигантскую роль в благополучном завершении дела Максима Коршунова сыграла Элла Александровна Памфилова, потому что Путину мало сказать один раз, необходимо раз за разом говорить и говорить. Я говорил и хотел, чтобы Путин меня услышал, и он услышал. Я дал ему письмо этой бабушки, после чего многократно повторил, напомнил: вот, письмо бабушки. И каждый раз, когда я с ним после этого встречался, начинал разговор с этого дела, хотя за мной следили, мне звонили, передавали послания, говорили: «Володя, ну ты пойми, зачем же так, нам же все известно. Ты знаешь, отдан приказ избить тебя железными ломами. И кстати, не надо есть в ресторанах, в которых ты привык есть, могут вдруг отравить». А мальчик сидел там, на зоне, вернее, даже не на зоне, его держали в следственном изоляторе. И я пошел к Юрию Яковлевичу Чайке. Он мне понравился, у него были глаза человека, который понимает, о чем я говорю. И он дал мне прокурорского работника, который должен был заниматься этим делом и помогать этому мальчику. А тот взял другого прокурорского работника, про которого я уже знал, что он относится к группировочке тех самых людей, которые гнобили компанию и из-за которых пострадал Максим. Тогда я опять пошел к Чайке и еще раз пошел к Чайке, а потом долго говорил с Эллой Памфиловой, и мы с ней говорили с Никитой Михалковым, а потом мы все ходили к Путину и говорили об этом бедном мальчике, пока вдруг наконец-то суд не принял решение изменить меру пресечения.
И вот четыре года спустя мальчика выпускают на свободу. У него уже нет семьи, ему не на что жить, он болен, ему надо давать денег, он неприятный, от него дурно пахнет, пахнет тюрьмой. У него глаза абсолютно сломанного человека, он не понимает, как теперь жить на воле, не понимает этой жизни, этой страны. И государство не говорит ему «извините», государство говорит ему: «Мы тебя, сволочуга, все равно засудим, ты никуда не денешься. Мы тебя все равно сломаем, потому что ты посмел пойти против системы. Ты забыл о своем месте. Мы тебя все равно мордой в грязь!» А он живет среди нас, тихо, спокойно живет, ненавидя каждый наступающий день, потому что в этот день может раздаться звонок, и его отвезут обратно в Нижний Новгород, чтобы там судить, а потом, может быть, бросить в тюрьму. И он даже не представляет себе, что происходит вдали от него, какие жуткие столкновения, как заходят к Путину близкие люди и говорят ему об этом мальчике, и я каждый раз, когда его вижу — в этот раз в Сочи, — опять говорю про это долбаное 247-е дело, выглядя конченым идиотом, и думаю, господи, хоть бы пять миллионов долларов кто-нибудь уже за это дал. Когда отовсюду выгонят, будет на что жить.
