Интенсивность действия растет, и реальность прекращает быть инертной – ничего однозначного больше нет, невозможного тоже. Активность распознает и отбирает шансы на свой успех. Есть даже моменты прямого знания, инсайта.
Континуум мной не описывается – я в него вхожу, и он меня поглощает. События действенны – например, Вячеслава Игрунова [72] посадили, и это выталкивает в диссидентство долго колебавшегося Павловского. Но то в 70-е годы – а в 90-е русский континуум мертв.
Девяностые осознаны мной как убийство опыта и кощунство – пришли мародеры. Помню, как пишу другу в отчаянии: к черту историю, для меня она кончена – пускай теперь китаянки в Беркли изучают русский язык как мертвый… Но пока я писал это – кстати, валяясь в DC на зеленой лужайке против их Белого дома, – я уже решил воспротивиться. Ладно, у меня больше нет страны – моей страной станет новый ее проект. «Для того ли разночинцы рассохлые топтали сапоги, чтоб я их предал» и т. д.
Все хотят избавиться от беловежского мутанта, но побаиваются. А Гефтер говорит: где страх, там и выход из страха. Почему не принять за стратегическую подсказку? Используя страх как мотив испуганных вывести их из пассива в другую тему – как избавиться от причины страха? Выборы 1996 года были идеальны для такого рефрейминга. Мем «Ельцин неизбираем», разнесенный дурой прессой, легко обернуть в эврику, ошарашив обратным ходом мысли, операционализированным – как избрать неизбираемого? Когда все не готовы к альтернативе, альтернативой может стать единственный, кто готов, – то есть тот же самый! Альтернатива расшифровывается как безальтернативность.
Итоги президентских выборов 1996 года подтвердили мне, что русская история не мертва, что ее сила с нами – она сработала. Субъект есть – it works! Между 1996-м и 1997-м на ряде кампаний сложился проект Большого сценария.
В чем была его техническая логика? Она проста как три пальца, если не юлить. Берем игру в выборы, ставшую массовой забавой, и опрокидываем в нее ряд актуальных нарративов. Нарратив «восхождения великого гражданина» – «он из таких, как мы, он каждый из нас». Страх элит перед массой сочинять не надо – страх сидит в них, он создает накал страстей. Огонь под сковородой, на которой спекается электоральное большинство, – страх. Страх расплаты за заказные убийства, за залоговые аукционы. И тут – Иван-царевич. С одной стороны, Он спаситель элит, верящих (это они сами себя уверили), что их вот-вот растерзает толпа кровожадных пенсионеров. С другой стороны, Он простой горожанин, человек из метро, как вы да я. Славное незапоминающееся лицо парня со сталинской однорублевки. Вы его знаете – ищут пожарные, ищет милиция… Но тогда его еще не нашли.
Меня заводит мысль, что вот же – решение диссидентской антиномии: как упразднить систему, не разрушая страну. Мой ответ – через Событие. Шлюзом в будущее для страны станет Событие, которому нет альтернативы. Оно мобилизует массы во власть, от него не уйти никому. А отверженные сами не захотят уйти, ведь для них это последний шанс на реванш. А ты пока это Событие продумай и подготовь.
Что это было, альтернатива или ресентимент? Как теперь вижу, боль за СССР осталась позади, и я пошел собирать танк. Господа, вам нравилось сыграть в выборы и отдать страну разрушителям? Ладно, будут вам выборы в последний раз.
Чечель И. Д.: У меня вопрос о континууме. Континуум русской истории и континуум вашей действительности – это два континуума или один и тот же? Континуум не может существовать как вещь в себе, наследие как-то передается. Но для перестроечных интеллектуалов континуум передается осмыслением, а для тебя, несомненно, действием.
Павловский Г. О.: Тема перестроечных интеллектуалов мне отвратительна. Нуйкин, Волкогонов, Коротич – это люди, выпавшие из всех актов мышления. По сей день я не в силах к ним быть справедливым, хотя и сам попал было в авторы их программного сборника «Иного не дано» [73] . Все, думал я, хватит нам дискутировать в сборниках – мы вам покажем, что иное дано! (С мстительным аппетитом я твердил эту плоскую шутку.) 1991 год был для вас «великим событием»? Был. Ладно, у вас будет еще одно великое событие, и вы же его захотите. Благодаря вам мы научились делать реакцию так, что самому Константину Леонтьеву мало не покажется. Мое новое алиби: я не политик, как прочие, – я наладчик, мастер-ремонтник. Сижу, починяю примус. Перебывав за двадцать лет на всех сценах политики и медий, я близко рассмотрел, как были сделаны 1989-й, 1991-й, 1993-й, 1996-й. Теперь я знал, что событие можно сделать. 3. Филиппов А. Ф.: Это важная фраза. Если бы я делал большую публикацию, я бы вынес ее в качестве эпиграфа: событие можно сделать.
Павловский Г. О.: Да, я тогда уже начинал все здорово упрощать. Сейчас перечитываю запись разговора с Гефтером в сентябре 1993-го, когда он еще оставался в президентском совете. Там я жестко говорю, что эта РФ – фальшь, политика бесхребетна и ее легко развернуть на 180 градусов. После я тот разговор начисто забуду, как я бедному Гефтеру повторяю и повторяю: если я этого захочу, я так сделаю. Хотя вряд ли уже знал, как это сделать. Но обдумываю идею Большого сценария. В конце 1993-го пишу статью о Гайдаре как политике конструирования. Статья остро критична, но в ней я спроецировал на Кремль картину того, о чем сам подумываю: довольно русским терпеть историю – пора ее спроектировать! Граф Витте монтировал суперкорпорации внутрь самодержавия – займы, инвестиции, монополии. Этим фьюжном укрепляя бюрократическую вертикаль империи. То, что нам нужна вертикаль власти, стало консенсусом еще с середины 90-х. Но инвестиций а-ля Витте неоткуда было взять. Единственное, что монтировалось в бюрократию, был проектный контур внутренней политики, свинченный с центральным ТВ и президентской администрацией после 1996 года.
Филиппов А. Ф.: Тут возникает вопрос с самоочевидным ответом, но все-таки его нужно задать для полноты. В конце 80-х – начале 90-х меня тревожили аргументы тех, кто накликал распад империи. Меня совсем не убеждало, что раз все империи распадались, то и нашей – самое время. Я боялся последствий. Но когда меня спрашивали: «А что ты предлагаешь?» (это все были академические разговоры, без последствий), я отвечал, что в первую очередь предлагаю не кричать в горах, где бывают обвалы. Я считал, что поздно уже предлагать. Но не было ли то, о чем рассказываете вы, на самом деле вот этим ландшафтом гор, покрытых ледниками, в любой момент готовыми обрушиться и снести все? Естественно, что вслед за этим идет еще один понятный вопрос: насколько адекватным чувствует себя человек, который во время схода лавины говорит, что сейчас мы ее перекроим под себя? И что он может, уцелев, думать в ретроспективе?
Павловский Г. О.: После убийств 1993 года я не хотел щадящей политики. Лавина шла, и надо было управлять ее сходом. Когда вещество лавины политик использует как материал для введения ее в берега, а энергию схода – для их уплотнения. Весной 1999-го тогдашний замглавы АП Сысуев [74] покидал Кремль почти с вашими словами: на нас всех идет цунами! А я ему: и пускай. Цунами пройдет перед нами – мы направим его на расчистку конюшен. Так что диагнозом неадекватности меня было не напугать.
