Таким образом, когда некая страна начинает испытывать давление со стороны международных финансовых учреждений, будь то МВФ или частные банки, надо всегда помнить, что их давление (переведенное в конкретные требования: сократить бюджетные расходы, демонтировать государство всеобщего благосостояния, провести приватизацию, открыть свой рынок, ослабить банковские ограничения) вовсе не является выражением некой нейтральной объективной логики или знания – это дважды пристрастное («заинтересованное») знание: на формальном уровне такое знание содержит ряд неолиберальных допущений, а на содержательном уровне в нем отдается предпочтение интересам определенных стран или институций (банков и пр.).
Когда румынский писатель-коммунист Панаит Истрати посетил Советский Союз в середине 1930-х годов , в самый разгар большого террора и показных процессов, некий апологет сталинской политики попытался убедить его в необходимости применять против врагов насилие, приведя пословицу: «Нельзя сделать омлет, не разбив яиц», на что тот скупо ответил: «Хорошо, я вижу вокруг много разбитых яиц, но где же ваш пышный омлет?» Нам следует сказать то же самое о навязываемых МВФ мерах бюджетной экономии – греки имеют полное право ответить: «Хорошо, мы тут для всей Европы бьем яйца, но где же тот омлет, что вы нам обещали?»
В более общем плане современный кризис обнаруживает «структурные ограничения, с которыми встречается капитал в попытке подчинить нематериальную экономику и интернет логике коммерциализации, в то время как принцип безвозмездности продолжает преобладать, несмотря на попытки ограничения доступа экономическими барьерами и усилением контроля за соблюдением авторских прав»6. Другими словами, кризис является не только результатом неадекватного финансового регулирования – он выражает «внутренние сложности, возникшие при попытке заставить нематериальный капитал работать как капитал, а когнитивный капитализм работать как капитализм»7. Как таковой, этот кризис указывает на конец проекта «новой экономики» 1990-х, в основе которого была идея, что капитализму можно придать новую жизнь в цифровом формате, с программистами и другими рабочими-интеллектуалами, превращающимися в «креативных» капиталистов, – мечта, воплощением которой стал журнал «Подключенный» (Wired). Вот почему, чтобы удержать систему на плаву, оказывается необходимо все более строгое государственное вмешательство. Тут следует обратить внимание на двойную иронию: есть доля истины в утверждении, что государственный социализм рухнул в 1990-е годы, так как не смог приспособиться к информатизации экономики и общественной жизни; однако то же самое – что в марксистской традиции называется противоречием производительных сил и производственных отношений – теперь угрожает капитализму. Безусловный основной доход должен быть, соответственно, переосмыслен не как расширенная поддержка безработных, то есть перераспределительная мера для обеспечения социальной стабильности, а как финансовое признание того факта, что в основанной на знании экономике главным источником богатства является коллективная производительность «всеобщего интеллекта»8.
Коммунизм остается горизонтом, единственным горизонтом, ориентируясь на который можно не только судить о происходящем сегодня, но и адекватно это анализировать – он выступает как бы внутренней мерой ошибочности происходящего. Вот почему следует отказаться от «неорикардианского компромисса между наемным трудом и производительным капиталом против власти финансистов»9, который является попыткой воскресить социал-демократическую модель государства всеобщего благосостояния: всякая демонизация финансового капитала представляет собой маневр, чтобы скрыть базовое противоречие капиталистического производства, перенеся его в сферу «паразитического» финансового капитала. И точно так же следует отвергнуть инициативу, которую иронично можно обозначить как «левый фридманизм» – идею, отстаиваемую Ван Хуэем (среди прочих), согласно которой то, что мы сегодня наблюдаем, является вовсе не последствиями рыночной экономики, а результатами ее искажения: «Нельзя просто ставить знак равенства между сопротивлением монополизации рынка, тираническим доминированием на нем и борьбой “против” рынка как такового, потому что такое социальное сопротивление само подразумевает усилия, направленные на создание честной рыночной конкуренции и экономической демократии»10. Вспомните теорию нарушенной коммуникации Хабермаса (нарушенной внелингвистическими властными отношениями подавления и господства): Ван Хуэй вроде бы как раз и имеет в виду нарушения в рыночной конкуренции и торговле – нарушения из-за давления внешних политических, культурных и социальных условий:
«Экономические процессы всегда укоренены в политике, культуре и других социальных условиях, так что стремиться к отношениям честной рыночной конкуренции вовсе не означает избавиться от государственной политической системы, принятых в обществе норм и прочих регулирующих механизмов. Наоборот, усовершенствование рыночных отношений имеет целью реформировать, четко отграничить и расширить эти механизмы, дабы создать социальные условия для справедливого ведения дел. В этом смысле борьба за социальную справедливость и честную рыночную конкуренцию не может быть уравнена с сопротивлением государственному вмешательству. Скорее, она требует социалистической демократии, а именно необходимо бороться с государственным протекционизмом в отношении отечественных или мультинациональных монополий посредством демократического общественного контроля над государством»11.
Здесь следует без всякого смущения оставаться на ортодоксально марксистских позициях: Ван Хуэй недооценивает внутреннюю логику рыночных отношений, которые стремятся к эксплуатации и к дестабилизирующим эксцессам вроде продолжающегося экономического кризиса. Маурицио Лаззарато12 дает подробный анализ того, как в сегодняшнем капитализме долговые отношения затрагивают целый ряд социальных практик на самых разных уровнях (от национальных государств до отдельных людей). Доминирующая неолиберальная идеология стремится распространить логику рыночной конкуренции на все сферы социальной жизни, чтобы, к примеру, забота о здоровье или получение образования, да даже сами политические решения (голосование) воспринимались бы как инвестиции, совершаемые индивидом в его или ее личный капитал. Таким образом, трудящийся больше не воспринимается просто как рабочая сила; теперь это человеческий капитал, совершающий хорошие или плохие «вложения» по мере того, как он переходит с одной работы на другую, увеличивая или уменьшая свою капитализированную стоимость. Такое новое понимание индивида как «своего личного предпринимателя» означает существенные изменения в природе власти: мы уходим от относительной пассивности и замкнутости дисциплинарных режимов (школы, завода, тюрьмы), равно как и от биополитического контроля над народонаселением (в государстве всеобщего благосостояния). Как можно управлять индивидами, которые воспринимаются как автономные действующие лица, совершающие свободный рыночный выбор, то есть как «индивидуальные предприниматели» (entrepreneurs-of-the-self)? Власть теперь осуществляется на уровне среды, в которой люди совершают свои якобы автономные решения: риски перераспределяются от компаний и государств к индивидам. Вследствие такой индивидуализации социальной политики, а также приватизации социальной защиты приведением ее в соответствие с рыночными нормами социальные гарантии больше не являются правом и обусловливаются индивидуальным поведением, которое может оцениваться как более или менее удачное. Для большинства людей быть «индивидуальным предпринимателем» означает сталкиваться с внешними рисками, не имея при этом, однако, необходимых властных ресурсов, чтобы адекватно с ними справляться:
