Стороннему наблюдателю вполне могло показаться, что в 1930-е годы Черчилль пользовался не большим политическим влиянием, чем предыдущие пятнадцать лет. Власть-имущие его не любили, а общественное мнение по-прежнему не желало слушать.
. Однако же сам Черчилль по мере развития событий начал понимать, что на его стороне сильный союзник — правда. Да и мир благодаря политике Адольфа Гитлера двинулся в его сторону. Перевооружение, которое в 1920-е годы могло показаться безумием и паранойей, представлялось теперь разумным и, возможно, даже запоздалым шагом.
Наблюдая за тем, как Чемберлен ослабляет Англию, превращая ее во второстепенную в военном отношении державу, Черчилль, наверное, испытывал те же самые чувства, что сорок пять лет спустя Рейган, наблюдая за тем, как Картер ослабляет военную мощь Америки. Утешение же Черчилль — как и Рейган — находил в том, что у соотечественников наверняка скоро откроются глаза и они прислушаются к голосу разума.
Финальный шаг на пути примирения был, как известно, сделан в Мюнхене, куда Невилл Чемберлен отправился, чтобы хоть как-то договориться с Гитлером и избежать войны. Пацифист по натуре, он был потрясен демонстрацией военной мощи, которую устроил для него немецкий диктатор. Уступив требованиям Гитлера передать ему большую часть Чехословакии, Чемберлен вернулся домой с зонтиком под мышкой и заявил, что достигнутые в Мюнхене договоренности обеспечивают «мир нашему времени».
Лондон шумно, с облегчением вздохнул. Биограф Черчилля Мартин Гилберт описывает восторженный прием, который оказали премьер-министру соотечественники: «Целых пять дней после возвращения Чемберлена из Мюнхена люди не могли прийти в себя от радости. Газеты захлебывались в комплиментах».
Но Черчилль был далек от эйфории. Осудив Мюнхен как «полную и безоговорочную капитуляцию», а также «колоссальную катастрофу», он призвал к формированию правительства национального единства, которое будет противостоять нацистской угрозе. «Разделение Чехословакии под давлением Англии и Франции, — решительно заявил он, — граничит с полным смирением западных демократий перед лицом нацистской угрозы… Ни мира, ни безопасности [такая политика] Англии и Франции не принесет. Напротив, она поставит обе эти страны в еще более слабое и опасное положение».
Когда немцы (что было нетрудно предсказать с самого начала) приступили вопреки мюнхенским договоренностям к оккупации всей Чехословакии, стало ясно, что война не за горами. В конце концов Англия и Франция провели черту, дальше которой отступление невозможно: нападение Германии на Польшу будет означать мировую войну.
И тем не менее в глазах многих Черчилль оставался слишком опасной фигурой, чтобы возглавить правительство. Его воинственная риторика пугала Англию и беспокоила ее дипломатов. Чемберлен продолжал руководить страной, не обращая внимания на Черчилля, но тот не сомневался, что его час скоро пробьет. «Позиция премьер-министра была мне понятна, — вспоминал впоследствии Черчилль. — Он знал, что в случае войны ему придется обратиться ко мне, и справедливо предполагал, что призыв будет услышан. С другой стороны, он опасался, что мое вхождение в правительство будет воспринято Гитлером как недружественный шаг, который лишит нас последних шансов сохранить мир. Это был естественный, но ошибочный взгляд».
С приближением войны потребность в Черчилле все более возрастала. Он горделиво вспоминает, как «повсюду развешивали и неделями не снимали плакаты с призывами «Черчилль должен вернуться». Мимо здания палаты представителей множество юных добровольцев проносили развернутые полотнища с надписями примерно того же содержания».
После того как маски были окончательно сброшены и Германия вторглась в Польшу, Британии и Франции не оставалось ничего, кроме как объявить немцам войну. Перед лицом этой неизбежности Чемберлен, хоть и неохотно, пригласил Черчилля войти в правительство в качестве первого лорда адмиралтейства, то есть занять тот же самый пост, который он занимал в годы Первой мировой войны.
Черчилль стал влиятельной фигурой, но все же первый лорд — это не премьер-министр. Он знал, что, не располагая контролем над правительством, не сможет действовать эффективно. И тогда Черчилль — хотя сам бы он в том никогда не признался — начал восьмимесячную кампанию за власть.
После того как по адмиралтейству распространились слухи, что «Уинстон вернулся», Черчилль разослал столько записок, начинавшихся словами «умоляю сообщить» или «умоляю прислать мне», что вскоре они получили известность как «мольбы первого лорда».
Разумеется, Чемберлен был совершенно не готов ответить на вызов, с которым столкнулась Англия. Возраст, нерешительность, приверженность миру любой ценой — все это не позволяло ему возглавить нацию. Вот как описывает сложившуюся ситуацию один наблюдатель: «Премьер-министр поднимается и зачитывает заявление. Он облачен в траурные одежды… Физически ощущается, как с каждой минутой падает дух и решимость палаты. Окончание речи встречают жидкие аплодисменты. На всем ее протяжении рядом с Чемберленом, ссутулившись, сидел Уинстон Черчилль, и вид у него был, как у китайского божка, тяжело страдающего от несварения желудка».
Речь Черчилля была встречена совершенно иначе. «Никакой прочитанный текст не мог произвести подобного эффекта… Чувствовалось, как с каждым его словом дух палаты поднимается… За эти двадцать минут Черчилль подошел к креслу премьер-министра ближе, чем за все предшествовавшие годы. По окончании заседания даже сторонники Чемберлена говорили: «Наконец-то у нас появился настоящий лидер».
Опросы общественного мнения, проведенные в декабре 1939 года, через четыре месяца после начала войны, показали, что Чемберлена поддерживает лишь около половины населения. В книге «Последний лев», где прекрасно описано долгое политическое небытие Черчилля, Уильям Манчестер цитирует высказывание одного разочаровавшегося консерватора: Чемберлен, по его словам, «липнет к своему креслу, как кусок старой жвачки к ножке стула».
За вычетом Черчилля британское правительство почти целиком состояло из примиренцев, которым так и не удалось предотвратить войну. Типичным для его позиции была реакция министра авиации на предложение сбросить «зажигательные бомбы на Черный лес», дабы оказать поддержку Польше в ее борьбе с Гитлером. «Да вы что, — откликнулся министр, — ведь это же частная собственность. В следующий раз вы предложите мне бомбить Рур». В ответ на призывы оказать помощь польскому сопротивлению бомбовыми ударами по центрам германской промышленности Чемберлен распорядился разбросать над германскими городами листовки, осуждавшие гитлеровские зверства. Таким образом он надеялся добиться прекращения войны — но добился лишь потерь в воздушном флоте Англии.
По словам Манчестера, «прежде чем воевать, Англии следовало сформировать правительство, состоящее из министров, готовых воевать… Черчилль был таким министром. Но едва ли не единственным в кабинете. Все остальные — шизофреники. Их уверенность рухнула… и все же примирители сохраняли преданность, сохраняли надежду на то, что траченный молью мессия с Даунинг-стрит [Чемберлен] будет оправдан».
То, что даже после начала войны англичане сохраняли склонность к политике примирения, возмущало Черчилля до глубины души. «Это стремление ни в коем случае не задеть противника меня как-то не привлекало, — вспоминает он. — Получается, хороший, добропорядочный, цивилизованный народ ни при каких условиях не должен наносить удар первым, надо ждать, пока его самого не добьют. В те дни устрашающий немецкий вулкан со всеми своими подземными источниками энергии готов был вот-вот извергнуться… С одной стороны (английской), бесконечные тол-ковища о всякого рода банальных вещах, не принимается никаких решений, а те, что принимаются, тут же аннулируются, господствует позиция: «не задевайте врага, таким образом вы его только разозлите». А с другой (немецкой) — готовится неизбежное: гигантская машина со скрежетом прокладывает себе путь вперед, готовая обрушиться на нас всей своей мощью».
