Де Голль открыто признал поражение. «Усилия, которые я прилагал после окончания войны… к успеху пока не привели, — говорил он. — Этого я не отрицаю. Иное дело, что, боюсь, Франции от этого лучше не станет». Покидая свой кабинет, де Голль, казалось, покидает большую политику. Подобно Рейгану, потерпевшему поражение от форда, подобно Черчиллю, впавшему в опалу после Дарданелл, он рухнул в борьбе за принципы.
И все же годы, проведенные в изгнании, де Голль использовал для уточнения своих позиций и совершенствования подходов. «Де Голля 1945 года, — пишет Жан Лакутюр, — не следует смешивать с утонченным де Голлем 1958-го и последующих лет». За годы, проведенные вдали от столиц, в ожидании призыва к руководству в голосе его появились новые ноты.
Общаясь с французами, с которыми он был разобщен во время войны, де Голль переосмысливал свою миссию. «Именно в эти годы, путешествуя по Франции, постоянно переезжая с места на место, наведываясь к простым людям, ночуя в их домах, де Голль научился понимать Францию, — вспоминает близкий ему Пьер Лефранк. — Он приблизился к народу, чем и определяется в первую очередь его поведение после 1948 года: умение находить правильный тон, неотразимость аргументов, непринужденность в разговоре, искусство убеждения. Кампания в пользу ЗФН стала для де Голля открытием Франции».
Раньше де Голль в борьбе с партиями искал самоудовлетворения, теперь, заговорив о национальном величии, начал учиться искусству общения с французами. В «пустыне», сочиняя воспоминания, де Голль словно бы обрел голос. «Во взгляде де Голля на себя как на наместника Божия, посланного на землю вечной и неизменной Франции, было немало романтики, не говоря уж о мистицизме, — пишет автор книги «Голлизм» Энтони Хартли. — Такой взгляд требует абсолютного мессианского духа и безграничной веры в правильность собственной концепции трансцендентного, избравшего его своим временным выразителем».
Воспоминания о военных временах, опубликованные в 1960 году, отражают этот сдвиг в прежних представлениях де Голля. «Вся их атмосфера, — пишет Хартли, — насыщена мессианством. Это рассказ о великом народном водителе, о новом Моисее, который ведет людей из пустыни в Землю обетованную, некогда им принадлежавшую».
Подобно тому как Рональд Рейган двигался от консерватизма к мысли об американской предназначенности, а Черчилль от проблем сохранения империи — к спасению Британии и всей цивилизации, де Голль начал говорить о величии французской нации. В 1940-е годы он отталкивался главным образом от того, что вызывало протест, — партийного правления. В 1950-е отрицательный импульс сменился положительным величием Франции. Поднимаясь над процедурными вопросами, де Голль, чем дальше, тем больше, представлял себя не противником партий, но заступником Франции. Окончательный переход на эти позиции знаменовал воплощение предсказания, сделанного еще в 1947 году: «Наступит день, когда, отбросив пустые игры и сломав порочную систему, благодаря которой нация сбилась с пути, а государство утратило всякую силу, большинство французов соберутся под знаменами Франции».
В годы, когда де Голлъ зализывал раны в «пустыне», французское правительство действительно только и делало, что шаталось, как на ветру. Парламент, пребывавший в состоянии перманентной борьбы, то и дело тасовал кабинет. За свои двенадцать несчастных лет Четвертая республика сменила их в общей сложности двадцать шесть. Премьер-министры менялись чаще чем раз в год; хрупкие коалиции, на которые они опирались, готовы были в любой момент рухнуть и никоим образом не обеспечивали хотя бы малейшей стабильности во внутренних и международных делах.
Де Голль указывал, что в основе деятельности политиков Четвертой республики эгоизм лежит в еще большей степени, чем обычно, ибо стремительная смена премьер-министров и правительств означала, что у них нет политической базы для сколько-нибудь серьезных действий. Чем меньше они делают, тем больше у них шансов удержаться у власти. Французы даже придумали специальный термин — «immobilisme».
Частично дело объяснялось тем, что палата депутатов на треть состояла либо из коммунистов, либо из голлистов, а те и другие идеологически противостояли даже не правительству, но системе. Стало быть, любому потенциальному премьер-министру следовало формировать коалиционное большинство с опорой на остальных, а это изначально было чревато нестабильностью.
Четвертой республике пришел конец, а де Голль завоевал власть в большей степени благодаря затянувшейся кровавой войне в Алжире. Утратив колонии в Индокитае и почти все владения в Северной Африке, Франция была преисполнена решимости удержать хотя бы Алжир. Приверженцы колониальной системы вроде Жака Сустеля, ставшего в 1955 году генерал-губернатором Алжира, считали, что его следует сохранить именно потому, что больше ничего не осталось.
Если иметь в виду, что из десятимиллионного населения Алжира миллион составляли этнические французы, ставки были высоки. Повстанцы-националисты сражались за независимость, французское правительство жестоко подавляло это движение, сея среди повстанцев ужас и панику. Франция считала Алжир не колонией, а провинцией, делегирующей выборных лиц в национальный парламент. Французы, жившие в Алжире, всячески тянулись к Парижу в страхе потерять свои права, собственность да и саму жизнь, если Алжир станет независимым. Получившие прозвище pieds noirs (черные ступни) — в отличие от местных жителей, обычно ходивших босиком, французы носили черные ботинки, — они все больше роптали на слабость Четвертой республики. Под лозунгами твердых действий в защиту французских интересов в Алжире 13 мая 1958 года прошла массовая демонстрация. Захватив при поддержке расквартированных в Алжире частей французской армии резиденцию генерал-губернатора, демонстранты сформировали комитет общественного спасения и ввели прямое военное правление. В решимости восстановить сильную власть национального толка они обратились с призывом к де Голлю возглавить страну. Вскоре после этого усиленные парашютные отряды, расположенные в Алжире, пригрозили сбросить десант на Париж и усадить де Голля в Елисейский дворец.
«Вот тут-то и настал момент истины, которого де Голль так долго ждал», — пишет Дан Кук. 15 мая 1958 года де Голль сделал заявление, из которого следовало, что он готов взять власть в свои руки. Речь идет, говорил он, обращаясь к французскому народу, о сохранении национального достоинства. «Деградация государственности неизбежно влечет за собой отпадение связанных с нами народов (имелся в виду, разумеется, Алжир. — Д.М.), ропот в армии, национальный раздор и утрату независимости. Двенадцать лет Франция, сталкиваясь с проблемами, слишком тяжелыми, чтобы они могли быть решены в рамках существующей партийной системы, движется по этому катастрофическому пути.
Какое-то время назад страна, народ в их цельности доверили мне возглавить марш к спасению. Сегодня, когда вновь наступил час испытаний, пусть все знают, что я готов принять на себя бремя ответственности за республику».
В своей политической реинкарнации де Голль уже не растаптывал партии, фокус сместился в сторону «испытаний, национального раздора и утраты независимости». Подобно Рейгану, заражавшему соотечественников на закате картеровской эры духом оптимизма, или Черчиллю, призывавшему англичан к подвигу, де Голль говорил не об идеологии и не о реформах, но о потребности нации в спасении.
