Когда республиканцы в 1952 году выдвинули на пост президента героя войны Дуайта Эйзенхауэра, борьба Никсона против коммунизма, получившая широкое освещение в прессе, принесла ему кандидатство' в вице-президенты. Продолжая разыгрывать красную карту, Никсон обрушился на фаворита демократов Эдлая Стивенсона. Он сам пишет в мемуарах, какой успех имела одна фраза, брошенная им в адрес последнего: «Я назвал Стивенсона выпускником «колледжа трусов —- сдерживателей коммунизма» имени Дина Ачесона». Противопоставляя неукротимого Эйзенхауэра Стивенсону, Никсон говорил, что «президент в хаки лучше президента в розовой сорочке производства госдепартамента». Антикоммунистическая риторика Никсона способствовала победе республиканцев с преимуществом в 10 процентов. Впервые за последние двадцать лет они вернулись в Белый дом.
Свою антикоммунистическую истерию Никсон продолжал и в 1960 году, когда в борьбе за президентское кресло с Джоном Кеннеди призывал к жестким мерам против кубинского диктатора Фиделя Кастро. Но, проиграв выборы с микроскопическим разрывом, а затем и потерпев неудачу в борьбе за пост губернатора Калифорнии, Никсон неожиданно оказался в политическом тупике. Убедившись в том, что зажигательное красноречие больше не приносит очков, он поспешно двинулся в сторону политического центра.
На протяжении последующих нескольких лет Никсон вел взвешенную и рассчитанную кампанию по продаже публике «нового Никсона», уже не того угрюмого агрессора, которого публика разлюбила, а пресса возненавидела. После убийства его заклятого врага Джона Кеннеди Никсон перечитал — и переписал — страницы истории их взаимоотношений и поведал прессе, что на самом-то деле они с Кеннеди были друзьями. «Я поддерживал с ним дружеские отношения, точно так же, как он вел себя дружелюбно с любым сенатором-республиканцем. Для одних он был президентом, для других другом, для третьих молодым человеком. В моих глазах он был и то, и другое, и третье, а помимо того — исторический человек».
После победы Джонсона над Голдуотером Никсон приступил к самостроению; теперь он работал над новым обликом — обликом умеренного республиканца. В ежемесячной колонке, которую Никсон вел в 1965 году, он предостерегал республиканцев от «расчета на голоса расистов — это золото для дураков. Республиканцам-южанам не следует подниматься на борт тонущего корабля расовой несправедливости. Пусть лучше южане-демократы, которые плыли на нем, идут ко дну». А ведь тот же самый человек некоторое время спустя прибегнет к «южной стратегии», предполагающей как раз опору на белое большинство за счет утраты голосов черных.
Ну а пока Никсон терпеливо ожидал даже более соблазнительной возможности — предстать перед публикой в облике умеренного в отношении к войне во Вьетнаме, в которой Америка увязала все глубже и глубже. По возвращении президента Джонсона со встречи в Маниле, которая знаменовала новый виток в эскалации войны, Никсон вопрошал: «Сколько еще солдат — в дополнение к уже воюющим 46 тысячам — собираемся мы послать во Вьетнам в 1967 году?» Вопрос, как ему того и желалось, повис в воздухе, оставив впечатление, что человек, его задавший, — противник войны.
Попавшись на крючок, Джонсон обрушился на Никсона. Позволяя себе подобные высказывания, говорил он, хорошую службу своей стране не сослужишь. В данном случае, едва ли не впервые, пресса встала на сторону Никсона, укрепив уже бытующую версию о том, что в отношении к Вьетнаму он занимает более либеральную позицию, чем Джонсон. Как пишет близкий Никсону Эрл Мазо, отбивая его нападки, Линдон Джонсон «в одночасье перевел Никсона из ранга одного из республиканцев в ранг республиканца номер один».
Разумеется, со стороны Никсона подобная критика была чистейшей воды лицемерием. В конце концов именно воспоминания о том, как Никсон и другие республиканцы травили Трумэна за то, что тот «отдал» Китай коммунистам, в немалой степени побудили Кеннеди и Джонсона вмешаться во вьетнамские события. «Я был твердо убежден, — говорит Джонсон, — что если бы мы допустили коммунистов в Южный Вьетнам, в этой стране разразилась бы бесконечная национальная свара — свара ужасная и разрушительная, которая подорвала мое положение как президента, смела мое правительство и нанесла ущерб нашей демократии. Я был твердо убежден, что Гарри Трумэн и Дин Ачесон потеряли почву под ногами в тот самый день, как Китай захватили коммунисты. Я считал, что утрата Китая сыграла крупную роль в возвышении сенатора Джо Маккарти. Я также считал, что все эти проблемы, вместе взятые, — ничто в сравнении с тем, что может случиться, если мы потеряем Вьетнам…»
Попытки Никсона в преддверии 1968 года предстать перед публикой в облике умеренного либерала убедительно свидетельствуют о его личных способностях к мимикрии, но не меньше — о непредсказуемой политической атмосфере середины 1960-х, когда традиционные представления и стандарты рассыпались буквально на глазах. Пока президент-демократ все глубже увязал в войне, которая не может кончиться победой, а количество американских солдат во Вьетнаме — вместе с количеством жертв — все возрастало, Никсон, этот провербальный антикоммунист, оставался в тени. Не мешая Джонсону самому вить себе веревку для виселицы, он тщательно избегал участия в любых дебатах, которые могли бы подорвать гибкую позицию, необходимую для победы на грядущих выборах. В течение первых шести месяцев 1967 года Никсон не произнес ни единой речи. Он разъезжал по Европе, подальше от линии огня, и встречался с разными политиками, в том числе и с папой Павлом VI.
Но попозже, примерно к октябрю того же года, Никсон был готов вновь погрузиться в военные воды. В статье «Азия после Вьетнама», опубликованной журналом «Форин эф-фейрз», Никсон высказался о войне даже с большим скепсисом, нежели обычно. Он утверждал, что затянувшийся конфликт исказил азиатский пейзаж в глазах американцев. «Вьетнам, эта маленькая страна на самой оконечности континента, занял весь экран нашего сознания, но карту Азии он отнюдь не исчерпывает». Намек ясен: Вьетнам не стоит того, чтобы за него воевать.
Согласно опросам общественного мнения, Никсон лидировал в кругу претендентов-республиканцев и продолжал заниматься политической самораскруткой. Так, он отправил «открытое письмо» гражданам Нью-Хэмпшира, в котором много говорилось о необходимости национального единства. Встав в позу миротворца-целителя, Никсон проповедовал: «Нация сталкивается с большими трудностями… Выбор, перед которым мы стоим, куда значительнее различий внутри лагеря республиканцев или лагеря демократов, он значительнее даже межпартийных разногласий… В эти критические годы Америка нуждается в новом руководстве… Полагаю, за четырнадцать лет, проведенных в Вашингтоне, я нашел ответы на некоторые вопросы». Что это за ответы (а равно вопросы), Никсон, впрочем, умолчал.
Он упорно педалировал тему «единства», что позволяло ему уходить от прямых высказываний по тем или иным конкретным проблемам. Никсон использовал это слово в качестве такого же инструмента, какой использует психиатр-фрейдист, нарочно глядя на пациента непроницаемым взглядом и позволяя ему таким образом толковать его так, как это нужно ему в эмоциональном плане. Для левых «единство» означало конец остракизму, которому подвергались студенты-пацифисты, и стирание границ, проведенных войной. Для центристов «единство» означало прекращение эскалации боевых действий, с одной стороны, и отказ от уничтожения повесткой о призыве — с другой. Для правых «единство» означало победу в войне и расправу с внутренней оппозицией.
