Но не только заключенные Освенцима страдали в блоке 11 – это было еще и место расположения полицейского дисциплинарного суда в регионе немецкого Каттовица (ранее польского Катовице). Так что поляки, арестованные гестапо в городе, могли прямиком попасть в блок 11 из внешнего мира, даже не проходя через весь ужас лагеря. Одним из судей в таких случаях был доктор Мильднер, оберштурмбанфюрер СС (подполковник) и государственный советник. Перри Брод, эсэсовец, служивший в Освенциме, описывал, как садист Мильднер любил проводить процессы: «В комнату ввели юношу шестнадцати лет. Невыносимый голод довел мальчика до того, что он украл в каком-то магазине немного еды. И из-за этого попал в «уголовники». Зачитав смертный приговор, Мильднер медленно положил бумагу на стол и впился пронизывающим взглядом в побледневшее лицо плохо одетого парнишки: «У тебя есть мать?». Парень опустил глаза и едва слышно ответил: «Да». – «Ты боишься смерти?» – спросил безжалостный палач с бычьей шеей. Казалось, страдания жертвы доставляют ему извращенное удовольствие. Юноша молчал, но его била дрожь. “Тебя сегодня расстреляют, – сказал Мильднер, пытаясь придать голосу грозную значительность. – Тебя все равно бы когда-нибудь повесили. А так через час ты будешь мертв”»40.
По рассказам Брода, Мильднеру доставляло особое удовольствие разговаривать с женщинами сразу после того, как он приговаривал их к смерти: «Невероятно драматическим тоном он сообщал им о том, что их сейчас расстреляют».
И все же, несмотря на все ужасы блока 11, Освенцим на этой стадии все еще хоть как-то был похож на традиционный концлагерь, такой как Дахау. Очень показателен тот факт, что, как бы это ни противоречило общепринятому мифу, в те первые месяцы существования лагеря можно было попасть в Освенцим, отсидеть там какой-то срок и выйти на свободу.
В 1941 году, перед самой Пасхой, Владислав Бартошевский41, польский политический заключенный, лежал в госпитале, в блоке 20. К нему подошли два эсэсовца. «Они сказали мне: “Проваливай!” Никто ничего не объяснил, я не знал, что вообще происходит. Я был ошарашен такими резкими переменами. Те, кто был рядом со мной, тоже не понимали, в чем дело. Я был в ужасе». И тут он вдруг узнал, что сейчас предстанет перед врачебной комиссией. По пути туда польский доктор, тоже заключенный, прошептал ему: «Если тебя спросят о здоровье, скажи, что ты здоров и чувствуешь себя хорошо: если скажешь им, что болен, тебя не выпустят». Бартошевский не мог поверить, что ему дадут покинуть лагерь. «Они что, меня освободят?» – спрашивал он польских докторов, пораженный. Ему только бросили: «Тихо!»
Теперь лишь одно препятствие было на пути к освобождению – его физическое состояние. «У меня были огромные нарывы на спине, на бедрах, голове и затылке. Те польские врачи смазали их мазью и замаскировали так, чтобы я выглядел немного лучше. Они сказали: «Не бойся, тебя не будут тщательно осматривать. Но только ты не проговорись. Здесь никто не болеет, понимаешь?» Меня отвели к немецкому доктору. Я старался на него не смотреть. Польские врачи быстро меня осмотрели и заключили: «Все в порядке». Немецкий доктор только кивнул головой».
После этого поверхностного медицинского осмотра Бартошевского отвели в лагерную канцелярию. Там ему вернули одежду, в которой он прибыл в лагерь. «Не вернули только золотой крестик, – рассказывает он. – Оставили его себе в качестве сувенира». Затем последовал фарс, который напоминал обычное освобождение из тюрьмы. Эсэсовец спросил, есть ли у заключенного какие-нибудь жалобы. «Я, конечно, соврал, – говорит Бартошевский, – и ответил “нет”. – Затем мне задают следующий вопрос: “Вы удовлетворены своим пребыванием в лагере?” Я сказал “да”. После этого я должен был подписать заявление, в котором говорилось, что у меня нет никаких жалоб, и я не буду нарушать закон. Я не совсем понимал, какой закон они имеют в виду. Я ведь поляк, что мне до их немецких указов. Наш закон представляло польское правительство в изгнании, оно находилось в Лондоне. Но, естественно, я воздержался от каких бы то ни было комментариев».
Вместе с другими тремя поляками, освобожденными в тот день, Бартошевского под конвоем отвели на железнодорожную станцию и посадили на поезд. Как только состав тронулся, он необыкновенно остро ощутил «эти первые минуты свободы». Впереди еще был долгий путь домой, к матери в Варшаву. В вагоне «люди качали головой. Некоторые женщины утирали слезы жалости. Было видно, что они сочувствуют нам. Спрашивали только: «Откуда вы едете?» Мы отвечали: «Из Освенцима». Больше вопросов не задавали – только страх в глазах». В конце концов, поздно вечером того же дня Бартошевский добрался до квартиры матери в Варшаве. «Она была потрясена. Бросилась обнимать меня. Первое, что бросилось мне в глаза – седая прядь в ее волосах. Она сильно сдала. Да кто в то время хорошо выглядел…»
Итак, несколько сотен заключенных были освобождены из Освенцима подобным образом. Никто точно не знает, почему освободили именно этих людей. Но в случае с Бартошевским, возможно, определенную роль сыграло общественное давление, поскольку Красный Крест и другие организации проводили кампанию в его защиту. То, что нацисты в то время еще обращали внимание на мнение других стран по вопросам содержания заключенных, подтверждается и судьбой ряда польских ученых, арестованных в ноябре 1939 года. Профессора Ягеллонского университета в Кракове были схвачены прямо в аудиториях, во время лекций, и заключены в разные концлагеря, включая Дахау. Они стали жертвами кампании, проводившейся нацистами против польской интеллигенции. Через четырнадцать месяцев те из них, кто выжил, были освобождены. Почти наверняка это был результат международного давления, в том числе требований Папы Римского.
Тем временем Освенцим вступил в новый, крайне важный этап своего развития, когда еще у одного немца появилась некая «идея», которая существенно повлияла на жизнь лагеря. Доктор Отто Амброс, сотрудник фирмы I. G. Farben, гигантского промышленного конгломерата, подыскивал подходящую площадку для размещения на Востоке завода по производству синтетического каучука. Он занялся этим потому, что ход войны оказался совсем не таким, как того ожидала нацистская верхушка. Подобно тому, как Гиммлер в мае 1940 года предполагал, что вскоре всех евреев можно будет выслать в Африку, поскольку война, конечно же, вскоре завершится – точно так же промышленники решили, что нет смысла заниматься сложным и дорогостоящим производством синтетического каучука и топлива. Как только война закончится – скажем, не позднее осени 1940 года – огромное количество сырья можно будет получать из других стран, и не последнее место среди них будут занимать новые колонии Германии, захваченные у ее врагов.
Но наступил ноябрь, а война все не кончалась. Черчилль отказался заключать мир, а королевские ВВС отбили все немецкие атаки на остров в «Битве за Британию». Немецкое руководство столкнулось с непредвиденным. И это повторялось не раз: нацистское правительство сталкивалось с событиями, которых оно никак не ожидало. Нацистами всегда двигали невероятные амбиции и чрезмерный оптимизм. Им казалось, всего можно достичь одной только «силой воли». Но до поставленной цели они не дотягивали из-за собственных стратегических промахов или из-за того, что враг оказывался сильнее, чем им позволяло представить себе их болезненно распухшее самомнение.
