То, что убийство имело бы катастрофические последствия для его семьи, Юзефу Пачиньскому было хорошо известно, как и то, что, чтобы выжить, было необходимо «организовать» – находить способ раздобывать тайком продукты, одежду и другие предметы обихода. В бараке Пачиньский спал рядом с другом, Станиславом (Сташеком) Дюбелем, который работал в доме Хесса садовником. «И вот как-то лежу я рядом со Сташеком и говорю: “Не можем ли мы взять немного помидоров из его [Хесса] огорода?” И он мне отвечает: “Это можно”». Огород Хесса примыкал к крематорию, и в заборе была расшатанная планка. «Просто заберись внутрь через нее, – сказал Сташек Пачиньскому, – и у тебя будут лук и помидоры».
В заранее назначенный день Пачиньский, отодвинув расшатанную планку, проник в огород Хесса и нашел там ожидавшее его ведра с луком и помидорами, как и обещал Сташек. «Я взял их и уже собрался уходить, и тут появилось жена Хесса с другой женщиной. Я попятился назад и спрятался, приникнув к земле. Когда я уже решил, что они ушли, я поднялся, но они все еще стояли на дорожке и разговаривали. Я поклонился и прошел мимо них, неся в руках помидоры и лук. Я был весь мокрый от пота. Думал: “Все кончено. Меня поймали на воровстве помидоров, и теперь мне конец”. Тем вечером я ждал, что за мной придут и заберут в 11 блок, но никто за мной не пришел. Сташек вернулся вечером с работы и сказал: “Не переживай. Жена Хесса все мне рассказала, и я признался ей, что я отдал все это тебе”».
Приключение Юзефа Пачиньского и его друга во владениях Хесса очень показательно, и не только потому, что демонстрирует, как складываются отношений между немцами и привилегированными заключенными-поляками. Когда Сташек, друг Пачиньского, объяснял жене Хесса, что он сам разрешил взять ведра с помидорами и луком, он, по сути, взял на себя вину за воровство.
В конце концов, если таким садовникам, как он, разрешалось таскать овощи, зачем вообще нужно было планировать тайную вылазку в огород? Но Сташек знал, что жена Хесса, скорее всего, простит его, потому что между ними установились своеобразные рабочие отношения. Конечно, это были отношения, как определяли их нацисты, между «высшими арийцами» и «низшими славянами». Тем не менее, это были хоть какие-то отношения. После сообщения Сташека жена Хесса не потребовала наказать безымянного заключенного, которого она поймала на воровстве – а она легко могла бы это сделать – чтобы не наказали того, с кем она какое-то время имела дело.
Такие случаи в лагере повторялись нередко. Заключенные рассказывают, почему лучшим способом попытаться обеспечить выживание (после получения работы «под крышей») было стать полезным определенному немцу. Если немец в чем-то от тебя зависел, он за тобой присматривал – помогал избежать наказаний, а в некоторых случаях и смерти. Нечасто встречалась такая привязанность, и все же это было возможно. В основном все объяснялось неудобствами и новыми хлопотами – нужно было подобрать замену из числа заключенных, а потом обучать этого нового человека.
Поиск контакта с могущественным человеком как способ выжить был характерной особенностью не только Освенцима; это было повседневной особенностью жизни в гетто. Только здесь человеком, обладавшим властью над жизнью и смертью, мог быть как еврей, так и немец. По мере того, как проходили месяцы пребывания в Лодзинском гетто, Люсиль видела, что ее состояние, состояние ее матери и сестры постоянно ухудшаются. «Еды было недостаточно, чтобы выжить, – говорит она. – Не было ни молока, ни мяса, ни фруктов – не было ничего». Единственным путем исправить свое положение была попытка найти работу, так как под этим подразумевалась «дополнительная миска супа в обед». Поэтому она устало тащилась по улицам гетто от фабрики к фабрике в поисках работы.
К маю 1942 года Люсиль все еще не удавалось найти работу, и их семью занесли в список на депортацию. «Там [в списке] были все безработные, и около девяноста процентов из них были новоприбывшими». Люсиль знала: у нее есть одно преимущество, которого у других немецких евреев из списка нет. У ее семьи, через происхождение отца, были связи с Польшей. «Я ходила с нашими польскими паспортами от ведомства к ведомству, пытаясь получить открепление из списка – и, наконец, добилась цели. Не знаю как, но добилась. И мы остались». Люсиль была уверена в том, что ее семью спасли именно польские корни. «Они хотели, чтобы все немецкие евреи выехали на том транспорте из гетто, – говорит она. – И я смогла доказать, что хотя мы прибыли из Германии, наши корни не оттуда. Это ничего не решало, потому что мы были евреями. Разницы, казалось, не должно было быть, но она была». Всего между январем и маем 1942 года из Лодзинского гетто было депортировано и убито в Хелмно 55 тысяч евреев. Приказ о депортации отдавали нацисты, но делали это с помощью циничной меры, которая разделила обитателей гетто: еврейское руководство гетто заставили принимать участие в решении, кого именно будут отправлять.
Напряженная обстановка в гетто глубоко повлияла на маму Люсиль, которая «потеряла последнюю искру жизни. Она больше ничего не могла делать. Распухла от голода, это происходит от скопления воды в организме. Не могла даже ходить. Она умерла 13 июля 1942 года. В гетто была маленькая черная повозка, которую тащила серая лошадка, и эта повозка каждое утро объезжала гетто и подбирала мертвых. Подобрали и мою маму. Прошло больше недели, что противоречит еврейским обычаям, у нас хоронят на следующий день. Так что мы с сестрой отыскали свободное место, выкопали могилу и перенесли туда тело. Гробов не было; только две доски и лента, которой мы их связали. Мы нашли их в большом доме по соседству с кладбищем, где не было ничего, кроме мертвых тел, которые не были захоронены. И мы похоронили маму, и поставили маленький деревянный знак, который, конечно, очень скоро исчез. Я пыталась отыскать это место пятьдесят лет спустя, но его уже нельзя было найти».
Люсиль и ее младшая сестра остались теперь в гетто совсем одни. Сиротам теперь нужно было справляться со всеми трудностями самим. «Мы уже ничего не чувствовали, – говорит она. – Не молились, не кричали – просто онемели, никаких чувств не осталось. Мы вернулись в ту комнату, в ту меблированную конуру с другими жильцами, и моя сестра вообще перестала разговаривать. С тех пор она только молчала. Прежде она была живой, высокой и очень хорошенькой девочкой. Но не теперь. Теперь она была полностью раздавлена. Мама взяла с меня обещание позаботиться о ней – а я ничего не могла сделать. Пыталась – но не смогла».
Два месяца спустя в гетто приехали немцы, чтобы самим производить отбор, выискивая непригодных к работе: стариков, больных и детей. Мордехай Румковский, руководитель гетто, обратился к матерям с просьбой о сотрудничестве: они должны были отдать своих детей немцам. «“Отдайте ваших детей, чтобы остальные могли жить”, – сказал он. – Мне было семнадцать, когда я услышала эту речь, – говорит Люсиль. – У меня в голове не укладывалось, как можно требовать у родителей отказаться от их детей. Я до сих пор не могу постичь этого. Люди выкрикивали: “Да как ты можешь просить нас о таком? Разве кто-нибудь на такое способен?” Но он сказал: “Если вы не сделаете этого, будет хуже”».
Люсиль делала все, что могла, пыталась уберечь свою младшую сестру: наносила ей какой-то макияж, старалась, чтобы та выглядела полнее и здоровее. У Люсиль теплилась надежда; она думала, что сестру можно спасти, потому что ей было 12 лет, а предельным возрастом для отбора было 11. Но, когда прибыли немцы, они все же забрали ее. «Они схватили мою сестру. Совершенно неожиданно. Я пыталась залезть в грузовик вместе с ней. Но меня автоматом ударили по рукам, и грузовик уехал». Когда Люсиль в отчаянии смотрела, как увозят ее сестру, она не представляла, что ее везут прямо на смерть. «Нам никогда не приходило в голову обсуждать, что они будут делать со слишком юными или очень старыми людьми, которые не способны работать. Мы просто неспособны были думать об этом. Только надеялись, что они останутся в живых».
