Из расследования Моргеном возможных отношений Хесса с Ходис ничего не вышло. Ко времени проведения допроса в октябре 1944 года стало очевидно, что с приближением Красной Армии Освенцим долго не просуществует: все нацистское государство было под угрозой. Так или иначе, уже первая проверка работы лагеря, проведенная Моргеном в 1943 году, имела серьезнейшие последствия. Не только отдельных рядовых эсэсовцев судили за коррупцию, но – вот один из наиболее причудливых парадоксов в истории Освенцима – человек, державший в ужасе блок 11, Максимилиан Грабнер, был задержан. Его обвинили в том, что он, прежде чем казнить заключенных, не дождался необходимого «разрешения» из Берлина.
Кажется нелепым, что Морген поторопился с обвинениями в адрес Грабнера, но при этом проигнорировал убийства в газовых камерах Биркенау – вероятно, такое массовое уничтожение, по мнению проверяющего, наверняка было подкреплено всеми необходимыми «разрешениями» от высшего начальства. Так или иначе, Грабнер предстал перед судом, и в свою защиту заявил, что Хесс дал ему разрешение «очистить» блок 11, расстреляв заключенных. Против Хесса, у которого почти наверняка были могущественные покровители среди нацистского руководства, никогда не выдвигались никакие обвинения. Но у Грабнера не было таких высоких защитников, и он предстал перед судом СС, где дело, в конце концов, было закрыто. Его впоследствии судили опять, на этот раз уже союзники, и казнили – не за нарушение эсэсовского устава, а за военные преступления.
Распутать сложную мотивацию всего расследования Моргена – непростая задача. У каждой из основных фигур, давших показания в этом деле – Хесса, Грабнера и самого Моргена – были свои собственные скрытые мотивы и цели, которые они преследовали, давая оценку этому эпизоду после войны. Грабнер стоял на том, что его действия были полностью санкционированы Хессом; Морген – что он был крестоносцем истины; а Хесс – что с готовностью участвуя в программе по уничтожению в Освенциме, он всегда был верен авторитету Гиммлера и никогда «ничего не брал» для себя. Похоже, в СС существовали внутренние политические причины последствий расследований Моргена, не последней из которых было решение устранить Хесса с должности коменданта, что и произошло осенью 1943 года. Увольнение Хесса было обставлено как «повышение» и перевод в Берлин для работы в управлении концентрационных лагерей, но понятно, что он не хотел уезжать. Мало того, что его семья оставалась в доме в Освенциме; переписка между Мартином Борманом (могущественным секретарем Гитлера) и Гиммлером показывает, что первый, пользуясь своим влиянием, пытался оставить Хесса на прежнем месте. Но Гиммлер был непреклонен: Хесса следует убрать из лагеря21.
Одна из последних основных инициатив Хесса в Освенциме, похоже, стала и одной из самых странных: создание учреждения, которое кажется совершенно несовместимым со всей прежней историей лагеря – борделя. Расположение этого учреждения для избранных заключенных вряд ли могло быть более показательным: блок 24, который находился сразу у главных ворот с надписью Arbeit macht frei («Труд освобождает») в главном лагере. Правда, Освенцим был не единственным лагерем, где организовали бордель; фактически, это был пятый лагерь в нацистском государстве, предлагавший такой «сервис». Гиммлер решил, что, обеспечив борделями сеть концентрационных лагерей, увеличит производительность, предоставив «трудолюбивым заключенным» (исключая евреев) побудительный мотив работать еще интенсивнее. Он приказал построить бордели в лагерях Маутхаузен и Гузен в Австрии после инспекции еще в мае 1941 года (они в итоге открылись летом 1942 года). Затем, в марте 1943 года, он посетил Бухенвальд и потребовал, чтобы там был также организован бордель, как и в других лагерях. Его верный помощник, Освальд Поль выдал необходимые приказы комендантам концентрационных лагерей в марте 1943 года22.
Юзеф Пачиньский23, один из польских политических заключенных, который летом 1943 года жил в блоке 24, услышав такие новости, только рассмеялся. Но это была не шутка. Его и других узников выселили из блока 24, и они увидели, как через несколько дней «бригада плотников и каменщиков» начала разбивать большой барак на маленькие комнаты: «Затем они выкрасили их в яркие цвета, принесли туда кровати и даже повесили шторы. Однажды мы вернулись с работы и заметили, что за занавесками мелькают женские лица. Но им не разрешалось подходить близко к окнам, а нам не разрешалось смотреть».
Через несколько дней состоялось официальное открытие «дома удовольствий». И Пачиньский при этом присутствовал: «Так как я был заключенным-старожилом, и моему капо дали два билета [в бордель], он отдал второй мне. И вот я привел себя в порядок и пошел». Пачиньский обнаружил, что первой частью процесса, который проводился по-военному четко, был осмотр каждого потенциального «клиента» эсэсовским врачом. Если «клиенты» проходили этот интимный осмотр, на их руку ставилась печать, и они могли пройти в другую комнату на первом этаже блока 24. Здесь они принимали участие в «жеребьевке», определявшей, в какую комнату наверху (то есть, к какой проститутке) они попадут, и в какой очереди им туда отправляться. Пачиньский вспоминает, что он оказался «вторым, в комнату номер девять». Колокольчик звонил каждые пятнадцать минут, подавая женщинам сигнал сменить клиентов. Пачиньский так сильно переживал за свою очередь, что когда колокольчик зазвонил, он бросился в комнату номер девять, когда предыдущий заключенный еще даже не успел надеть штаны. К сожалению – для него – Пачиньский оказался «неспособен показать результат», поэтому он проболтал все отведенное ему время, сидя на кровати с «элегантной, симпатичной девушкой».
Рышард Дацко24 – другой заключенный, вкусивший «удовольствия» борделя. В 1943 году ему было 25 лет, он работал пожарным в главном лагере – и это была престижная работа, так как пожарные могли относительно свободно передвигаться по Освенциму, и таким образом «организовать» контрабанду. Немцы ценили пожарных еще потому, как считает Дацко, что на их родине пожарные были «уважаемыми» людьми. В результате члены пожарной бригады Освенцима получили несколько билетов в лагерный бордель, и Дацко в должное время посетил его. Он провел время с девушкой по имени Алинка: «Хотелось прижаться к ней как можно ближе, обнимать ее. Прошло уже три с половиной года с тех пор, как меня арестовали, три с половиной года без женщин». Алинка, по словам Дацко, была «очень хорошей девушкой – она ничего не стеснялась. Она делала все, что пожелаешь».
Комнаты, где женщины занимались своим делом, все еще существуют и сегодня, их используют для хранения архивных документов. У дверей в борделе была одна примечательная особенность: большие глазки в каждой из них. «Они [эсэсовцы] хотели поддерживать порядок, – говорит Рышард Дацко, – на случай, если заключенный вздумает душить девушку или что-нибудь в этом роде. Поэтому они за всем наблюдали в глазок. Это был [еще и] просто мужской вуайеризм. Большинство мужчин любят смотреть, как кто-нибудь занимается любовью». Надзор за заключенными, занимающимися сексом, был также задуман, чтобы не допустить «извращенных» сношений (по словам Юзефа Пачиньского, заключенным разрешалась только миссионерская позиция) и предотвратить близкие отношения, развивающиеся между парами (в других борделях системы концлагерей заключенным запрещалось даже заговаривать с женщинами).
