Однако даже на этапе планирования этот новый конфликт выглядел в высшей степени рискованно. Так, например, еще в начале 1941 года из работы генерала Георга Томаса‹79›, начальника экономического управления ОКВ, было совершенно очевидно, что запасов горючего германской армии хватит не более чем на два месяца военных действий в Советском Союзе и продолжать эти действия она сможет только если немцам удастся захватить нефтяные месторождения Кавказа — а это более чем две тысячи миль от Берлина. Но даже если бы им удалось достаточно быстро дорваться до кавказской нефти, оставалась бы еще проблема транспортировки ее туда, где она будет нужна Германской империи.
В своем воззвании к германскому народу от 22 июня 1941 года Гитлер сообщал, что вынужден начать наступление на Советский Союз, потому что Западный альянс в сговоре со Сталиным и советским правительством замышляет уничтожить Германию: «Стало насущной необходимостью дать отпор этим еврейско-англосаксонским поджигателям войны и еврейской правящей верхушке в Москве — этом большевистском центре управления заговором»‹80›. Но это была просто жалкая демагогия. Черчилль назвал его речь обычным для Гитлера вероломным пустословием‹81›.
Правда заключается в том, что в этот день Гитлер начал то, что сам называл «величайшей битвой в истории человечества»‹82›, потому что очень этого хотел — ему нужно было, чтобы такая битва состоялась. Это его решение — более чем что-либо иное — ускорило падение Германии и конец его харизматического лидерства.
Глава 14
Ложные надежды и убийство миллионов
Когда первые солдаты вермахта вступили на территорию Советского Союза ранним утром воскресенья 22 июня 1941 года, они положили начало не только самому длительному и кровавому вторжению в истории, но и самой серьезной проверке лидерским качествам Гитлера, проверке, которая в итоге и продемонстрирует всю уязвимость его харизматического правления.
Немцы (и не только они) были уверены, что Советский Союз будет быстро разгромлен. Как сказал профессор сэр Ян Кершоу: «Гитлер считал, что вторжение займет пять месяцев, Геббельс полагал, что хватит и четырех, а некоторые генералы были уверены, что понадобится еще меньше времени. Можно было бы списать это на немецкое групповое помешательство. Однако по данным американской разведки вторжение и вовсе должно было занять от трех до шести недель, поскольку Красная Армия серьезно проигрывала вермахту в плане позиционирования войск. Английская разведка также считала победу немцев в Советском Союзе предрешенной»‹1›.
Сегодня, зная, какие громадные промышленные и человеческие ресурсы мог мобилизовать Советский Союз, уверенность в падении режима Сталина, бытовавшая в рядах как союзников, так и немцев, кажется нам совершенно непонятной, а проведенный ими анализ — крайне поверхностным. Однако их уверенность в быстрой победе немцев базировалась на том, что по тем временам казалось рациональным расчетом. Мы знаем, что тогда общепринятым было мнение, в соответствии с которым чистки, проведенные Сталиным в рядах Красной Армии в 1930-е, значительно ее ослабили. В качестве примера данного ослабления приводилась неудача Советского Союза в Финской войне. Но за каждым из этих внешне рациональных мнений стоял элемент предубеждения. Многие ключевые фигуры на Западе презирали советский режим и готовы были поверить любым очерняющим его фактам. Достаточно вспомнить риторику, бытовавшую в Америке в 1941 году, — риторику, которую Рузвельт предпочел благополучно забыть к началу Тегеранской и Ялтинской конференций. Беннет Кларк, сенатор от штата Миссури, однажды даже сказал: «Пусть они хоть сожрут друг друга. У Сталина руки в крови не меньше, чем у Гитлера. Не думаю, что нам стоит помогать кому-нибудь из них»‹2›. А один из высокопоставленных британских генералов написал в своем дневнике от 29 июня 1941-го: «Я бы не стал употреблять слово „союзники“ в отношении русских. Среди них куча гнусных воров, убийц и отъявленных мошенников»‹3›.
Что же касается победы немцев во Франции, то здесь союзники объясняли все военным мастерством вермахта — этой «ужасающей военной машины», как описал его Черчилль в своей речи от 22 июня 1941-го, а никак не некомпетентностью британцев и французов. Черчилль говорил о «механизированных армиях», которые Гитлер послал в Советский Союз, забывая при этом, что во время вторжения во Францию английская и французская армии были гораздо более механизированы, чем германская. Реакция командования союзников вполне объяснима: гораздо предпочтительнее говорить о силе противника, чем о собственных ошибках, однако результатом подобного подхода стала переоценка оснащенности германской армии.
В первые дни войны, когда три основные ударные силы вермахта — группы армий «Север», «Центр» и «Юг» — стремительно продвигались по советской территории, казалось, что прогноз относительно их легкой победы над Красной Армией сбывается. Петер фон дер Гребен, в то время молодой майор, вспоминал, что «все считали, что война закончится к Рождеству»‹4›. Карлхайнц Бенке, служивший в рядах танковой дивизии СС «Викинг», как и его сослуживцы, был уверен в том, что «победа будет одержана так же быстро, как и во Франции, и что, достигнув Кавказа, германская армия откроет себе плацдарм для вторжения в Турцию и Сирию. Таковы были настроения в то время… Мы мечтали о сражениях, и 22 июня стало для нас шансом продемонстрировать свою доблесть, завершив на Востоке то, что наши товарищи начали ранее. Мы ожидали блицкрига. Мы были молоды — семнадцати-восемнадцатилетние юноши — и отправлялись на войну с довольно беззаботным настроем. Мы считали, что возьмем советскую территорию под свой контроль за четыре-пять месяцев — как раз к началу зимы. Так считали все. И начальные успехи убедили нас в нашей правоте. Вначале русские пограничные укрепления не могли сдержать нашего натиска, мы брали в плен тысячи русских солдат и, казалось, что эта громадная империя падет в считаные недели — максимум месяцы, — и наша цель будет достигнута»‹5›.
Через неделю немцы уже готовы были брать Минск, столицу Белоруссии. Казалось, что 2-я танковая группа Гудериана повторяет успехи, достигнутые во Франции, если ни превосходит их, поскольку за пять дней немцы продвинулись на двести миль в глубь территории Советского Союза. В самой Германии это воспринималось как подтверждение того, что победа будет легкой и быстрой. «Мы ожидали, что уже через несколько недель увидим кинохронику с поющими и приветственно машущими солдатами победоносной германской армии, — вспоминает Мария Маут, бывшая тогда студенткой. — Мнение о том, что война была пустяковым делом, распространялось как инфекция! И это вполне вписывалось в рамки нацистской пропаганды. Все, что говорил фюрер, было истиной в последней инстанции. И я убеждена, что 90 процентов людей верили в это. Я сама верила на протяжении долгого времени. Черт возьми, я верила в то, что он уже достиг многого. И это было так. Он действительно достиг многого»‹6›.
Генерал Франц Гальдер разделял энтузиазм большинства немцев. В своем дневнике 3 июля 1941-го он писал: «Полагаю, что не будет преувеличением сказать, что русская кампания будет выиграна в течение двух недель»‹7›. Но даже в этой высокомерной записи Гальдер счел нужным уточнить, что важно не дать противнику «воспользоваться его производственными центрами для создания новой армии с помощью гигантского промышленного потенциала и неисчерпаемых человеческих ресурсов».
