Положение постсоветского пространства иное — здесь ведется не классовая борьба, а происходит «демонтаж» бывшего советского народа как «реакционного» и таящего риски и для Запада, и для «новых русских». В отношении этой разновидности гражданской войны люди, мыслящие в категориях марксизма (даже если они об этом не задумываются), представляют собой очень неоднородную общность. В культурном слое России через изучение марксизма прошла практически вся интеллигенция. Она разделились на такие части: 1) освоили сущность и ее отвергли (до революции они уходили в народничество, в религиозную философию, в левый либерализм); 2) освоили сущность и ее приняли (как до революции меньшевики, бундовцы, троцкисты); 3) интуитивно отвергли сущность (не влезая в нее), но оценили полезность «прикрытия» и использовали ее в политической практике (как верхушка большевиков при Сталине); 4) не вникали в сущность, выбирая свою позицию исходя из актуальных политических предпочтений — большинство.
Нередко спрашивают: разве нанесло принятие марксизма как руководящего учения в советском проекте реальный вред России и самому советскому проекту? Я считаю, что перестройка однозначно ответила на этот вопрос. Мы стоим перед фактом, который невозможно отрицать: советское обществоведение, в основу которого была положена марксистская методология, оказалось несостоятельно в предсказании и объяснении кризиса советского общества. Речь идет о фундаментальных ошибках, совершенных большим интеллектуальным сообществом, так что объяснять эти ошибки глупостью, продажностью или предательством отдельных членов или клик в среде партийной интеллигенции невозможно. Те методологические очки, через которые она смотрела на мир, фатальным образом искажали реальность. Идеологический конформизм интеллигенции мог так легко проявиться потому, что теория марксизма не налагала запрета на смену идеалов.
Предпосылки нашей катастрофы закладывались с самого зарождения революционного движения конца ХIХ века. Русские марксисты — и легальные, перешедшие к кадетам, и революционные — следовали фундаментальным положениям марксизма относительно крестьянства, необходимости этапа развития капитализма и природы пролетарской революции. Считать, что все эти положения для теории марксизма несущественны, никак нельзя. Если бы кто-то пытался их изъять из истмата, это грозило бы обрушить всю конструкцию — потому-то марксисты так ополчились на народников, а в 1902 г. на эсеров.
Большевики были единственной марксистской партией, которая пересмотрела эти положения после революции 1905-1907 гг. (не во всем, но в существенной части). Остальные, включая эсеров, продолжали им следовать даже после Октября 1917 г. Исходя их этих положений они и считали октябрьскую революцию «незаконной», вредной, антиреволюционной и т.д. Только общей верой в теорию марксизма можно объяснить и тот факт, что даже эсеры, наследники народников, сдались и отказались от своей же аграрной программы, считая антикапиталистическую революцию в России преждевременной.
В марксизме и в русском коммунизме были общие черты, которые делали возможным их взаимодействие, но в то же время создавали и предпосылки для конфликта. В обеих доктринах подспудным основанием являлся хилиазм — вера в возможность построения тысячелетнего земного Царства Божия. Однако в хилиазме марксизма и русского коммунизма есть большие различия. С.Н. Булгаков посвятил этому большую работу «Апокалиптика и социализм» [195], в которой показывает, что в марксизме воплощены принципы иудейской апокалиптики с ее верой в «объективные законы», а в русском социализме сильнее крестьянский «народный хилиазм» и новозаветная эсхатология. В марксизме обретение нового царства происходит как катастрофа, как разрушение старого мира — при непосредственной помощи избранному народу (пролетариату) со стороны Бога через Откровение (сам марксизм). В советском проекте революция (нахождение града Китежа) есть очищение того, что таится в нынешнем мире (общине). В марксизме сильны аллюзии к Ветхому завету, в русском коммунизме — нет (указание на эти аллюзии и сейчас вызывает у наших марксистов сильное раздражение).
Вплоть до 60-х годов ХХ века симбиоз советского строя и марксизма был одинаково необходим «обеим сторонам». Без этого симбиоза марксизм стал бы достоянием истории. Но, спасенный и отогретый на груди русского коммунизма, марксизм как интеллектуальное течение позже стал одним из соучастников его убийства. Критический анализ методологического оснащения доктрины марксизма является для постсоветского общества абсолютно необходимым, а для интеллигенции он представляет профессиональный долг. Этот анализ тем более актуален, что как правящая элита, так и оппозиция в РФ продолжают, хотя частью бессознательно, в своих умозаключениях пользоваться инструментами марксизма — смена идеологических клише «победившей» частью общества на это никак не влияет.
Как можно молчать о таком важном явлении, как антисоветский марксизм 60-80-х годов на Западе и у нас? Вот, потерпел крах советский проект — ликвидирован СССР, социалистический лагерь, произошла социальная катастрофа в большой части мира. Как на это реагировали западные марксисты? Пьетро Инграо, один из руководителей итальянской компартии, знаменем которой был советский флаг, пишет в 1992 г.: «На Востоке насильственно возникла система социально-политических режимов, которые радикально отличаются от моделей, принятых на Западе. Я отвергаю идею, будто эти деспотические режимы, называемые «реальным социализмом», имели хоть какое-то сходство с гипотезой коммунистического общества… Все мы приветствовали мирное вторжение демократического начала, которое нанесло удар по диктаторским режимам. Символом этого было падение берлинской стены» [196, с. 19-20].
Что же приветствовали итальянские коммунисты? Какую демократию? Почему же «вторжение демократии» мирное — они не читали газет? И кто же был диктатором, по которому демократия нанесла удар — Горбачев? Ради каких ценностей марксисты приветствовали разрушение основ жизни множества народов? Оказывается, вон что: мы жили неправильно, не соответствовали марксистской гипотезе. Инграо разъясняет: «Не думаю, чтобы в моей стране имелись серьезные левые силы, которые считали бы, что в СССР делалась попытка построить социалистический строй. Думаю, что для наиболее продвинутых сил западного коммунизма было ясно, что режимы Востока были очень далеки от социализма, во всяком случае были чем-то другим» [196, с. 33]. А раз чем-то другим, то пусть подыхают.
Не лучше обстояло дело и в СССР. Ведь антисоветская доктрина советского государства как эксплуататора не просто стала частью полуофициальной, а потом и официальной идеологии, но она была внедрена в массовое сознание. Это влияние марксизма настолько актуально, что его наличие даже сегодня остается важной причиной, по которой у нас не может сложиться дееспособной интеллектуальной оппозиции нынешнему режиму.
Человек берет книгу едва ли не самого виднейшего интеллектуала оппозиции Б.П. Курашвили — и почти на каждой странице читает марксистские обвинения в адрес советской революции. В «Советской России» то же самое, в Интернете — Б. Кагарлицкий и А. Тарасов. Более того, даже обвинения «патриотов» во многом выводятся из марксизма. Так, главная идея И.Р. Шафаревича («два пути к одному обрыву») сводится к тому, что политэкономически советский строй и капитализм — якобы одно и то же. Откуда это у него, ведь это явная ошибка! Из марксистской политэкономии.
