Размышления над обломками идолов
Имея в качестве матрицы человеческих отношений образ семьи, традиционное общество, исключительно прочное в одних ситуациях (особенно в трудных, когда условием выживания является солидарность), оказывается очень хрупким в других.
Так, важнейшим с точки зрения стабильности понятием становится верность. Умный подлец вроде Яго может разрушить самую любящую семью, заронив сомнение в верности. И речь идет не о рациональных оценках или расчетах, а об утрате очарования. Мне кажется, семья Отелло распалась бы даже в том случае, если бы он не успел задушить Дездемону, — он уже в мыслях своих повидал ее изменницей. А какая паника поднималась всегда в русской армии, когда проходил слух об измене. Логически объяснить все это трудно. Видимо, уверенность в том, что твой собрат по солидарному сообществу тебе верен, совершенно необходима, чтобы ты мог поступать не по эгоистическому расчету. И это превратилось в подсознательную культурную норму, почти инстинкт, сцепленный неизвестным образом с другими нормами. Вынь эту уверенность — и рушится вся связка культурных устоев.
Так, в сущности, и произошло с советским обществом. Его убедили в том, что важная его часть (номенклатура, бюрократия, партия — неважно, как называли эту часть) неверна целому. Не требовалось даже точно формулировать суть измены: незаслуженные привилегии, коррупция, обман и т. д. Как только в это поверили, все общество стало разрушаться. И было совершенно неважно, что в роли Яго выступили как раз те, кто и был обвинен в измене. Возникшие для них при этом мелкие неудобства не шли ни в какое сравнение с тем кушем, который предполагалось получить при разрушении общества. Можно даже сказать, что в результате неизбежной эволюции общества создалась ситуация, при которой правящая верхушка могла сохранить (и умножить) свои привилегии только путем разрушения того общества, в котором она этими привилегиями пользовалась.
Очевидно, что в этом пункте гораздо более устойчиво (вернее, неуязвимо) общество, основанное на метафоре рынка. Ну какая там верность, кому она нужна? Там — рациональный расчет. Правила эквивалентного обмена. Нарушать их нельзя, но никто никому ничем не обязан. Там не надо душить неверную жену — она нарушила контракт и должна уплатить неустойку, вот и вся трагедия. Западное либеральное общество изначально возникло путем лишения святости, символического смысла всех человеческих отношений. И тем не менее там постоянно ведется профилактическая работа, человеку постоянно делаются «прививки» против возможного рецидива — ведь человеку нужны символы.
Характерна, например, типичная схема многих американских фильмов: коррумпированный генерал помогает преступной корпорации поставлять в армию дефектное оборудование (например, вертолеты). Гибнут честные солдаты, и честный офицер начинает расследование. Тоже гибнет — у генерала масса сообщников в армии. Дело продолжает молодая жена (причем, что поразительно, никто ей не помогает, кроме маргинальных личностей) и т. д. Что, в американском генералитете или в военно-промышленном комплексе преступник на преступнике? Нет, конечно. Смысл всех этих пропагандистских фильмов: ни армия, ни национальная промышленность, ни какой-либо иной институт не имеют священной компоненты и хороши постольку, поскольку эффективны. Надо быть честным индивидуально.
Что же делать? Неужели традиционное общество, основанное на идее солидарности людей, в принципе нежизнеспособно и может существовать лишь в экстремальных условиях вроде Отечественной войны или послевоенного восстановления? Неужели спокойная и благополучная жизнь возможна лишь если люди становятся индивидуалистами и преследуют свой эгоистический интерес? Вообще-то этот вопрос становится для нас неактуальным, так как мы надолго обречены заниматься героическим трудом по восстановлению страны после перестройки и реформы. Переход к метафоре рынка для многих будет означать при этом борьбу за выживание.
Даже если этот переход удастся, через какое-то время инстинкт самосохранения заставит вернуться к солидарности (как и бывало в России, кровью умытой). Но крах нашего социализма заставляет заглядывать вперед. Изменения в культуре предстоят немалые, и времени восстановительного периода, даже после горбачевской разрухи, может не хватить. И мы опять придем к кризису того же типа. Надо нам хоть на время отвлекаться от политики и думать о вещах более фундаментальных.
На мой взгляд, слабость проекта нашего социализма была заложена в самой идеологии большевизма, причем его «лучшей», почвенной части — большевизма Шолохова, а не Свердлова. О большевизме Свердлова говорить сейчас вообще не будем — мы для него были лишь дровами для крупного пожара. Говорят, что красное движение было наполнено религиозной страстью, иррациональным стремлением построить царство Божие на грешной земле. Это так, мы это знаем по своим отцам и дедам.
На мой взгляд, слабость (и сила, вот ведь в чем дело) большевизма заключалась как раз в характере его религиозности. Она была еретической в том смысле, что «земля смешивалась с небом» недопустимым образом. Поясню, что речь идет о религиозности не в церковном смысле, а как способности придавать священный, не поддающийся рациональному расчету смысл вещам, словам и человеческим отношениям. Крестьянин, который проклинал свой колхоз, а сегодня сопротивляется его разгону, так как чувствует, что продадут жуликам его родную землю, — религиозен именно в этом смысле.
Так вот, большевики идеализировали и «освящали» многие вещи, которые по сути своей могут быть лишь от мира сего. Так же, как недопустимо профанировать священное, нельзя и превращать в священное вещи сугубо земные. На какое-то время это возбуждает и сплачивает людей, но зато потом играет самую разрушительную роль. «Догнать Америку по мясу и молоку» не может быть священным лозунгом, и придание ему такого смысла — шаг к краху. Идея равенства людей — великая религиозная идея, но выводить из нее принципы уравниловки — значит создавать идола, который эту идею если и не подрывает, то делает беззащитной, она падает вместе с идолом.
В самых общих выражениях можно сказать, что по качеству идеологии, которую КПСС заложила в основу общества, мы как бы отходили от уровня великих религий к уровню малоразвитого язычества — к уровню идолопоклонства. Была сотворена масса небольших и дешевых кумиров, которые заслонили основные идеалы. Но отношение к идолам совершенно особое — не такое, как к великим идеалам. Как только дело не идет на лад, старого идола сначала наказывают — его бьют, на него плюют и т. д. А потом выбрасывают и делают нового. Разумеется, и новый долго не тянет, что мы и видим в хаосе свержения и сотворения кумиров— но этот процесс разрушителен для общества и отдельного человека.
Идолопоклонство упрощает и картину мира, и видение человека. Поэтому-то оно так привлекательно в моменты, когда людьми движут сильные чувства, как это бывает во время войн и революций. Культ командира или вождя, упрощенный светлый образ прошлого («как мы жили при Брежневе!») или будущего («как мы заживем после войны!») необходимы в этот момент человеку, как сто граммов спирта в морозном окопе. И отход от усложненного религиозного чувства дает человеку большую силу, когда он находится в упрощенной системе человеческих отношений, но перед лицом четко обозначенной внешней угрозы — будь то явный противник или трудная для обитания природная среда.
