Мышление советских людей было настолько неконфронтационным, что даже уволить негодного работника для любого начальника стало невыносимой пыткой – легче стало увольнять «через повышение». Даже сегодня, после десяти лет разрушения нашей культуры, в нас сильна инерция уважения к человеку – очень трудно идти на прямую конфронтацию. Когда смотришь парламентские дебаты на Западе, кажется невероятным, как у них совести хватает говорить друг другу такие гадости – пусть вежливые, но для нас совершенно немыслимые. То, что пишет западная пресса о Ельцине, у Зюганова никогда язык не повернется сказать. Ринуться в революцию Горбачева-Ельцина действительно могли лишь люди особой породы, непохожие на основную массу. Они и получили имя «новых русских» – нового, неизвестного народа-мутанта. Пожалуй, и те, кто подталкивал первые русские революции, не были типичным продуктом русской культуры, а тоже были, в известном смысле, «новыми русскими», носителями западного духа. Они разожгли, не зная что творят, русский бунт, в котором сами и сгорели.
Можно поэтому предположить, что отказ от революции, который декларирует оппозиция, связан не столько с рациональным политическим расчетом, сколько с инстинктивным отвращением к этому грубому, разрушительному способу – так отложилась революция в исторической памяти советского человека. Его натура государственника запрещает подрывать даже людоедское государство Ельцина-Чубайса. И возникает глубокое противоречие. Отказываясь от революции, наши лидеры исходят из тайной надежды, что весь этот ужас, навязанный нам властью чубайсов, как-то рассосется. Как-то их Россия переварит, переделает, переманит – как переварила она татарское иго. Хотелось бы в это верить, и надо этому способствовать. Но уповать на это нет оснований. Похоже, ядро новой власти составляет такой тип людей, которые с основной массой народа культурно несоединимы и перевариванию не подлежат – ни Кочубеями, ни Карамзиными они не станут. С ними можно успешно и продуктивно жить, только если они не у власти. Так англичане благополучно сегодня живут и работают в Зимбабве, но никогда бы они не были «переварены» африканцами, покуда это была Южная Родезия.
Есть ли выход из этого противоречия? История показывает, что есть – но выход всегда творческий, требующий больших духовных усилий. Речь идет о том, чтобы, отрицая революционизм, вобрать в себя назревающую революционную энергию новой, воспитанной уже не в советском обществе молодежи. Это значит признать эту революционную энергию разумной и законной и предложить такой механизм ее реализации, чтобы стала достижимой позитивная цель, но не на пути разрушительного бунта. Такой механизм в традиционном обществе Индии нашел Махатма Ганди – но люди видели, что речь идет именно о революции, а не о об иллюзорном «переваривании» английских колонизаторов. Такой механизм нашли испанцы, филиппинцы, палестинцы, в каждом случае по-своему. Это – примеры творчества конкретных культур. Россия – иной мир, и нам самим искать выход.
И все более опасным становится незнание. Как нашего собственного общества, так и того, что происходит в мире. Уже сегодня во многом из-за невежества политиков и их подручных запущены процессы, которые будут нам стоить огромных страданий и которые можно было остановить. А ведь как много уроков могли мы извлечь из трагической судьбы Алжира – богатой, почти европейской страны, где, как в лаборатории, создана гражданская война. А на Западе вырастают новые соблазны для наших подрастающих молодых радикалов, которых отталкивает от себя «цивилизованная оппозиция». Разрушение на Западе «социального государства» как часть всемирной перестройки, ликвидация левой идеологии, сдвиг стабильного «общества двух третей» к нестабильному «обществу двух половин», тотальная коррупция власти и невиданные спекулятивные махинации, приводящие к краху хозяйство огромных стран масштаба Мексики или Бразилии – все это нарушает социальное равновесие.
Отверженные утрачивают иллюзии и культуру борьбы «по правилам» и переходят к тому, что уже получило в социальной философии название – молекулярная гражданская война. То есть, парии (а среди них уже много интеллигентов, включая тех, кто владеет высокими технологиями) стихийно, через самоорганизацию, освоили теорию революции Антонио Грамши. Они начинают «молекулярную агрессию» против общества, ту войну, против которой бессильны полицейские дубинки и водометы. Пресса Запада ежедневно приносит несколько сообщений об актах, которые можно считать боевыми действиями этой войны. В совокупности картина ужасна. Те, кого отвергло общество, поистине всесильны. Пока что они нигде не перешли к мести обществу, и их акты являются не более чем предупреждением – ведь зарин, который кто-то разлил в метро Токио, это весьма слабое, учебное ОВ (да и вообще это была, скорее всего, учебная тревога, организованная спецслужбами – как раньше в Нью-Йорке, только там не был применен реальный зарин).
Если соблазн мести такого рода будет занесен на нашу почву, он может принять характер эпидемии. И значительная доля вины ляжет на оппозицию, которая оставила молодежь без перспектив борьбы. Этого нельзя допустить. Перед нами огромное поле возможностей, и их поиск идет в гуще самых разных групп. Тяжелой потерей будет, если организованная оппозиция откажется от этого поиска или начнет оживлять уже негодные в новой ситуации ленинские схемы.
1999
Я видел всеобщую забастовку
Довелось мне в жизни увидеть грандиозное событие – всеобщую забастовку в Испании 14 декабря 1988 года. Сегодня, перед назначенными на 27 марта акциями протеста, хочу о ней рассказать.
В тот год меня пригласили выступить с лекциями в четырех городах Испании, и 13 декабря я вернулся в Мадрид на поезде из Барселоны. До этого напряжение росло и росло, что мне было непонятно. Ну, забастовка и забастовка – что тут такого. Выступил по телевидению любимец Испании премьер-министр Фелипе Гонсалес, с молодости член Испанской социалистической рабочей партии, подпольщик. Умный и симпатичный человек, много сделавший в интересах рабочего класса. Просил отменить забастовку. Профсоюзы не отменили.
В Испании два главных профсоюза – Всеобщий союз трудящихся и Рабочие комиссии. Первый примыкает к социалистам, второй к коммунистам. В тот год во главе их стояли еще великие профсоюзные лидеры, великолепные представители человеческого рода – Николас Редондо и Маpселино Камачо. Наш Шмаков похож на них примерно так же, как Лахова на Долорес Ибаррури.
Есть еще профсоюз, идущий за анархистами. Он призывает к пролетарской революции, но за ним идет мало народу. Членов профсоюза среди работников в Испании немного – около 10 процентов, но все предприятия с ними в контакте и решения профосюзов обязательны. Рабочие знают, что это их защита и, когда надо, поддерживают.
Забастовочная борьба – дело непростое, эффект от каждой забастовки просчитывается на много ходов вперед, как сложная военная операция. Надо учиться, чтобы понять, почему на Западе рабочие часто терпят прямые и явные ущемления их интересов, но вдруг встают горой против изменений, на первый взгляд, несущественных. Они знают, где нельзя допустить и маленькой струйки, промывающей всю плотину их социальных прав.
