Хозяйственная система того социализма, который возможен в России, должна отличаться от советской своим разнообразием. Дилемма «план-рынок» является ложной, в сложном и большом народном хозяйстве ни один тип предприятия и ни один тип управления не обеспечивает достаточной устойчивости и адаптации. Избыточное огосударствление советского хозяйства все более затрудняло выполнение им многих функций и становилось источником недовольства – не давая каналов самореализации для людей с развитым «предпринимательским инстинктом», придавая государству слишком патерналистский характер и завышая претензии к нему всего населения.
На беду, в советский марксизм не удалось включить теории некапиталистических систем хозяйства (например, А.В.Чаянова), и у интеллигенции было создано мнение, что частная собственность предопределяет тип хозяйства как капитализма. Это заблуждение, существует обширный класс предприятий (малые предприятия в промышленности и сфере услуг, крестьянский двор на селе), которые при капитализме успешно мимикрируют под «клеточки капитализма», вовсе ими не являясь. В будущем социализме России на таких предприятиях будет производиться очень большая часть товаров и услуг – и при этом они могут не подрывать общественный строй, основанный на солидарности.
Все это – лишь некоторые штрихи того строя, для которого в России есть культурная и социальная база. Главное, чтобы то «творческое меньшинство», которое выработает проект восстановления жизнеустройства России, знало общество, в котором живет, и искало приемлемое соответствие своей доктрины реальным «анатомии и физиологии» этого общества. Построение нового социализма должно стать «молекулярным» процессом и творчеством масс в гораздо более трудных условиях, нежели после 1920 г.
2000
Беседа с обозревателем газеты «Правда» В.С.Кожемяко
К. Сергей Георгиевич! Выходит в свет ваш большой, двухтомный труд с очень емким названием – «Советская цивилизация». Это название не просто обозначает нечто очень важное, оно привлекает, притягивает очень и очень многих. Причем людей с разными точками зрения, с очень разным отношением к советскому строю и даже к самому понятию «советская цивилизация».
Меня лично не удивило, когда я узнал, что вы работаете над такой книгой. Это – предмет ваших исследований уже в течение многих лет. Видно было из ваших публикаций и в «Правде» и «Советской России», и в «Нашем современнике». Как вы работали над этой книгой? Как она зародилась?
К-М. Когда явно начался слом того, что мы называли «советским строем», первым ударом для меня стал тот факт, что мы не понимаем, что это такое.
К.Мы не знаем общества, в котором живем. Ведь это уже Андропов сказал?
К-М. Да, Андропов это сказал как человек, который принял бремя власти над большой и сложной страной – и пришел к такому страшному выводу. Причем пришел быстро. А во время перестройки буквально каждый наш человек вдруг шагнул в эту «зону незнания». Для меня лично это было именно ударом.
Я не был причастен к власти и вроде бы не нес прямой ответственности за то, что происходит. Но я увидел, что рушится страна, а я не понимаю, как и почему. Я вижу, что наносятся удары по каждой клеточке моей жизни, но в то же время не могу даже в уме выстроить оборону. Я, будучи продуктом и в душе защитником советского строя, оказываюсь в этой перестройке вовлечен, как и все мы, в подрыв его важных устоев – не понимая четко, что и как я подрываю.
Поскольку я всю жизнь проработал в науке и мне там определенным образом вправили мозги, то я автоматически пришел к выводу, что необходимо исследование. Есть плохо изученный важный объект, с ним творят что-то неладное, надо срочно его исследовать адекватными его природе методами. Объект этот – советская цивилизация. Так что задача эта встала на ранней стадии перестройки. Думаю, интуитивно ее понимали все. Ведь каждый же человек задавался, хотя бы смутно, вопросом: почему же мы погружаемся в какую-то дыру, шаг за шагом идем против своих интересов – вроде бы без всякого насилия над нами.
Мы отступаем, сдавая местность за местностью, и не знаем, за что зацепиться, где наши рубежи. Мы как будто ведем войну в отступлении, а карты своей территории не имеем. Это и страшно, и тягостно. Я думаю, что много людей, которые имеют возможность сосредоточиться, подумать, почитать, занимаются тем, чем занялся и я. И сейчас мы уже можем начертить эту карту, пусть в первом приближении, очень расплывчато, с «белыми пятнами». Свой вклад в это я и постарался сделать.
К. А кого вы еще могли бы назвать из тех, кто глубоко включился в эту работу? Чьи работы, по-вашему, представляют самый большой интерес?
К-М. Прежде всего, я назвал бы Вадима Валериановича Кожинова. А во-вторых, как это ни парадоксально звучит, самый большой объем знания я получил из антисоветских трудов. Враги советского строя, которые готовились убить нашу жизнь, давно и внимательно изучали этот строй. Я имею в виду наших отечественных обществоведов. Да, они изучали советский строй, как убийца изучает будущую жертву. А ведь убийца может открыть очень важные вещи, во всяком случае, уязвимые точки, слабые места. Ему, конечно, не нужно знать о жертве все, но надо знать многое.
Чтобы знать то, что нужно не для убийства, а для жизни или лечения, нужна любовь. Но если можно, надо и все знание убийцы освоить. А во время перестройки и реформы это знание обильно излагалось – не для меня, а для всей их антисоветской армии, но в большой своей части открыто. Торопились.
К этому примыкает тот огромный запас знания о советском строе, которое за 50 послевоенных лет накопили наши противники в холодной войне. Американская советология, надо отдать ей должное, в поисках уязвимых мест нашей цивилизации очень многие частные вопросы изучила досконально, с истинно научным подходом. Советология оставила большой, хорошо организованный корпус знания о советском строе. Во время перестройки мы короткое время имели доступ к части этого знания, прямые контакты с советологами США. Они к нам приезжали, мы туда. Полезно было познакомится и поговорить.
К. То есть, знание наших антисоветчиков и западных советологов различно, но все же смыкается? Так. А третий источник?
К-М. А третий источник – потрясение. Когда тебя судьба так тряхнула, ты начинаешь внимательно вспоминать всю свою жизнь – видеть ее другими глазами. Тут лирическая пелена с глаз спадает, и ты начинаешь видеть то, на что раньше не обращал внимания, что считал естественным. Другими глазами начинаешь видеть нашу школу, колхоз, тип нашего завода, молочную кашу в столовой за десять копеек. Зачем она? Почему десять копеек?
Так вот, теперь я уже как исследователь стал вспоминать свою жизнь – с того момента, как себя помнил. Стал беседовать со своими сверстниками, которые прожили похожую жизнь, сверять факты и оценки. Не для того, чтобы лирические воспоминания настрочить, а чтобы понять, почему то-то и то-то было устроено так-то и так-то. Как оно возникло? Могло ли устроиться иначе?
