Таким образом нас отвлекли от изучения политэкономической сути этих двух способов подневольного труда. Но хотя бы сейчас полезно вникнуть в важную работу A.B. Чаянова «К вопросу о теории некапиталистических систем хозяйства» [133]. Он показывает, что капиталистическое хозяйство в политэкономическом смысле генетически родственно рабовладельческому хозяйству Древнего Рима. Напротив, крепостное русское хозяйство имеет совершенно иную природу. Оброчное хозяйство организовано в обычной для трудового крестьянского хозяйства форме, хотя и отдает владельцу определенную часть произведенной стоимости как крепостную ренту. Чаянов подчеркивает: «Хозяйство крепостного оброчного крестьянина ни в чем не отличается по своей внутренней частнохозяйственной структуре от обычной и уже известной формы семейного трудового хозяйства» [133, с. 131]. Барщина отличалась от оброка тем, что крепостную ренту крестьянин платил своим трудом на поле помещика в течение определенного времени, но при этом организатором помещичьего хозяйства не являлся и за результаты хозяйствования ответственности не нес.
Мы не можем углубляться здесь в сравнительный анализ влияния капиталистического рабства или крепостного права на характер человеческих отношений в США и России, но надо признать, что различия очень велики. В обоих случаях это влияние долгосрочное, для его преодоления требовались и требуются большие усилия и в социальной, и в культурной сферах. Одно лишь заметим: наследием этого периода у англосаксонских народов стала мягкая форма расизма — социал-дарвинизм.
Напротив, русская культура социал-дарвинизм отвергла. В.В. Розанов заметил: «Ницше почтили потому, что он был немец, и притом— страдающий (болезнь). Но если бы русский и от себя заговорил бы в духе: «Падающего еще толкни», — его бы назвали мерзавцем и вовсе не стали бы читать» [134, с. 49].
В России не произошло протестантской Реформации, а идеи Просвещения и научной революции не произвели идеологического переворота, потому что они внедрялись в культурную среду России постепенно и без религиозного подкрепления. Представления Гоббса вообще не были восприняты, как и социал-дарвинизм (то есть идея, что среди людей, как и в дикой природе, идет борьба за существование, в которой слабые должны гибнуть).
Таким образом, на всех уровнях сознания господствующие в России представления о человеке принципиально отличались от тех, которые сложились в гражданском обществе Запада. Та модель человека, которая сложилась в западном обществе и стала одним из главных оснований буржуазной идеологии, фундаментально противоречила тем представлениям о человеке, которые развивались в русской культуре — независимо от политической ориентации ее мыслителей и художников. В настоящее время в представлениях о человеке в российской обществе произошел раскол и противостоящие позиции кристаллизуются. Это противостояние — один из важнейших факторов, углубляющих и продлевающих цивилизационный кризис России.
Россия и Запад: типы общества
Из представлений о мире и о человеке вытекает и стихийная социальная философия, свойственная обыденному сознанию (она может весьма сильно отличаться от официальной идеологии). Это— представление об обществе, о том, как нужно человеку жить с другими людьми, каковы права и обязанности личности в обществе. Это предопределяет и тип общества. Он служит характерным свойством той или иной цивилизации. Определять тип общества по признаку господствующей в нем социально-экономической формации (феодальное, капиталистическое, социалистическое общество) — недостаточно. Россия, Китай и Англия всегда были различны независимо от экономической формации.
Если глядеть на Россию через очки евроцентризма, то многие общественные процессы и явления кажутся странными или даже аномальными (их приходится объяснять психическими отклонениями «тиранов» или вывертами «загадочной русской души»). Но если применить хорошо уже разработанное в науке представление о двух разных типах общества: современном обществе и традиционном обществе, то «поведение России» оказывается совсем не аномальным и даже нисколько не странным, а вполне объяснимым в рамках рационального мышления.
Отметим для примера лишь некоторые из аномалий в «поведении России», наблюдаемых через фильтр евроцентризма. Мы их наблюдали совсем недавно.
Стратегия перестройки, опробованная в экспериментальном порядке в Польше и Чехословакии, предполагала, что КПСС должна растаять, как дым. Расчет был вполне разумен: большая часть из 18 млн. членов партии вступила туда не из коммунистического энтузиазма, а потому, что это было социально выгодно. Значит, как только пребывание в партии станет невыгодным, люди тихо разойдутся, как это и произошло в «европейских» социалистических странах. Но в России, несмотря на мощную кампанию очернения коммунизма, произошло нечто непредвиденное. Люди уперлись и не только не желали понимать намеков, но и обнаружили нарастающее упрямство. КПСС не распадалась, а все более мрачнела. Пришлось «демократам» ее запретить, что было сбоем во всем их плане либеральной реформы. Ибо запрещенная партия выныривает, как Иванушка из кипятка, обновленной, очищенной от старых грехов. Пришлось потратить массу сил и денег, чтобы навесить на КПРФ старые грехи большевиков, — и особым успехом это не увенчалось.
Крах потерпела и сама идея создать в России «рыночную экономику» (само это понятие — метафора, а вовсе не вульгарный «рынок товаров»). Для этого надо было превратить в товар три вещи: деньги, землю и рабочую силу. Создать рынок денег, земли и труда. Внешне вроде бы удалось начать «продавать деньги», но и то как-то коряво — сначала их пришлось у людей отнять через цены и банковские «пирамиды». А рынок не совместим с грабежом.
С «рынком труда» вообще получилось нечто неописанное в западных учебниках. Люди, вопреки всем законам рынка, работали, иногда по полгода не получая зарплаты. Они отдавали свой труд не как товар, а как некую общественную ценность. Зарплату они требовали не по формуле эквивалентного обмена «товар-деньги», а как средство существования. Аргументом редких демонстраций протеста не стало нормальное обвинение обманутого на рынке торговца: «Вы украли мой товар! Отдайте за него деньги». Рабочие и учителя требовали: «Заплатите, ибо мне нечем кормить ребенка!» Это — аргументация от справедливости, а не от рынка. Уже отцы политэкономии, Адам Смит и Рикардо, подчеркивали, что жизненная нужда продавца, а тем более справедливость и сострадание — категории сугубо нерыночные. Акт Рыночного обмена основан исключительно на рациональном расчете, и, предлагая свой товар (в данном случае рабочую силу), продавец имеет право объяснять лишь выгоду сделки для покупателя, а не ссылаться на то, что ему «детей ^чем кормить».
Рынка земли создать так и не удалось, если не считать спекуляции участками под коттеджи.
Итак, через двадцать лет реформаторам опять приходится констатировать: «Мы не знаем общества, в котором живем!» Фатально ли это незнание и непонимание? Нет, оно не только не фатально, оно уже совершенно неоправданно. Вот что мы знаем из учебников и монографий.
Современное общество возникло в Западной Европе на обломках традиционного общества Средневековья (Возрождение было переходным периодом, западной «перестройкой»). Те культуры и цивилизации, в которых такой глубокой ломки не произошло, продолжали развиваться в условиях той или иной разновидности традиционного общества. Россия— как в облике Империи, так и в образе СССР— была классическим примером традиционного общества. Во второй половине XX века это представление приобрело научные формы.
