В годы индустриализации ВКП(б) стала массовой, а в 70-е годы включала в себя около 10 % взрослого населения. Главным способом воздействия партии на деятельность государства был установленный ею контроль над кадровыми вопросами. Разгром к началу 30-х годов оппозиции внутри партии и ликвидация фракционности дали ЦКВКП(б) полноту контроля за назначением служащих на все важные посты в государстве. Уже в конце 1923 г. стала создаваться система номенклатуры— перечня должностей, назначение на которые (и снятие с которых) производилось лишь после согласования с соответствующим партийным органом. В номенклатуру стали включаться и выборные должности, что было, разумеется, явным нарушением официального права.
Процессы, происходящие после ликвидации какой-то структуры, многое говорят о ее реальном месте в обществе. Сама по себе ликвидация номенклатурной системы (в 1989 г.) не сделала назначение государственных чиновников ни более открытым, ни более разумным. Скорее— наоборот. Поэтому критика номенклатурной системы как вырванного из контекста частного механизма имела сугубо идеологический смысл.
В условиях острой нехватки образованных кадров и огромной сложности географического, национального и хозяйственного строения страны номенклатурная система имела большие достоинства. Она подчиняла весь госаппарат единым критериям и действовала почти автоматически. Это обусловило необычную для парламентских систем эффективность Советского государства в экстремальных условиях индустриализации и войны. Важным в таких условиях фактором была высокая степень независимости практических руководителей от местных властей и от прямого начальства. Эта «защищенность» побуждала к инициативе и творчеству— если только они соответствовали главной цели.
Главным дефектом такой системы, который был известен с самого начала, была тенденция номенклатуры к превращению в сословную касту, к образованию кланов, приобретавших большую силу, если местным и хозяйственным руководителям удавалось воздействовать на партийные органы (в широком смысле слова «коррумпировать» их). Таким образом, номенклатурная система со временем неизбежно «портилась» и превращалась в систему сплоченных групп, которые следовали не интересам государства, а своим частным групповым интересам. В рамках Советского государства это противоречие не было разрешено, и номенклатура в конце концов совершила «революцию сверху», уничтожив Советское государство и приняв активное участие в разделе государственной собственности.
Наконец, единая партия выполняла важную роль в процессе легитимации идеократического государства. Она была необходимой инстанцией как хранитель и толкователь благодати. Поэтому сама партия, ВКП(б) и потом КПСС, имела совсем иной тип, нежели партии западного гражданского общества, конкурирующие на «политическом рынке». Будучи единственной партией у власти, КПСС, по сути, была особым «постоянно действующим» собором, представляющим все социальные группы и сословия, все национальности и все территориальные единицы. Внутри этого собора и происходили согласования интересов, нахождение компромиссов и разрешение или подавление конфликтов — координация всех частей государственной системы. Понятно, что в партии соборного типа, обязанной демонстрировать единство как высшую ценность и источник легитимности всего государства, не допускалась фракционность, естественная для «классовых» партий Запада.
Вспомним исторический опыт учреждения в России многопартийной политической системы. Партии (от слова «часть») есть порождение буржуазных революций, когда сословное общество с его стабильной структурой распределения прав и обязанностей уступало место классовому гражданскому обществу. Партии представляли интересы разных социальных групп в обществе «войны всех против всех». Такая роль партий отражена в теориях классовой борьбы как части формационного подхода к пониманию общества.
Этот процесс шел и в России периода раннего капитализма (начало XX века) — возник спектр «классовых» партий — кадеты и октябристы, эсеры и социал-демократы, ряд мелких партий. С активным участием Запада (через политическое масонство) готовилась и «оранжевая» революция февраля 1917 г. с опорой на социальное недовольство практически всех классов и сословий.
[53]
Но в противовес этим партиям возникли и совсем иные политические организации— «партии нового типа», целью которых было действие, предотвращающее разделение народа на классы. С точки зрения либералов и всего масонства, это были партии контрреволюционные. Одна из этих «партий», Союз русского народа, была консервативной (и даже реакционной). Она была полностью лояльна к монархической власти и пыталась выполнить безнадежную программу — остановить революцию.
Другая «партия», большевики, «оседлала» (вопреки официальной доктрине марксизма) архаический крестьянский коммунизм подавляющего большинства населения России и, вобрав в себя энергию «оранжевой» революции, перенаправила эту энергию на восстановление российской государственности, реставрацию империи и даже, в новых формах, самодержавия. «Классовые» партии в союзе с Западом попытались преодолеть этот проект в Гражданской войне, но безуспешно.
По своему отношению к России как цивилизации черносотенцы и большевики были партии родственные, имевшие целью разрешение противоречия не классового, а цивилизационного типа (только при этом условии разрешались и социальные противоречия). Кадеты даже называли большевиков красной сотней. Именно поэтому западническая либеральная часть российской интеллигенции питает совершенно иррациональную ненависть именно к этим двум культурно-политическим течениям— черносотенцам и большевикам. Она благосклонно относится к кровавым террористам эсеров, к разрушительному пафосу анархистов, к тоталитарному революционизму Троцкого или марксистскому социализму меньшевиков. Но цивилизационный вектор черносотенцев и большевиков, их отрицание западного либерализма делают их исчадиями ада — и создаются черные мифы, которые лелеет подсознание российского «демократа» (да и западного тоже).
Черносотенцы и большевики разными способами пытались преодолеть одну и ту же угрозу— втягивание России в зону периферийного западного капитализма с утратой ее цивилизационной идентичности (отсюда следовали и прямые социальные угрозы для главного сословия России — крестьянства).
[54]
