Может быть, Преображенский знал, что Шариков потенциально способен совершить что-то большее, что-то более злое и страшное? Но почему же тогда Преображенский еще до убийства пытался (хотя и не очень настойчиво) избавиться от Шарикова. Пытался выселить его из своей квартиры, убрать его из своей жизни, но оставить в обществе? На убийство профессор пошел не потому; что Шариков так плох, а потому, что Шариков стал мешать профессору, угрожать его личному благополучию. Послушался бы Шариков, ушел бы в другое место — и не было бы убийства. Таким образом, убийство имеет чисто уголовный мотив, а не осуществлено из «высших» соображений (если таковые вообще для убийства возможны). Цитата:
«— Вот что, э… — внезапно перебил его Филипп Филиппович, очевидно терзаемый какой-то думой, — нет ли у вас в доме свободной комнаты? Я согласен ее купить.
Желтенькие искры появились в карих глазах Швондера.
— Нет, профессор, к величайшему сожалению. И не предвидится».
Может, профессор попал в безвыходное положение, может, просто выбора у него не было? Да нет же! был выбор. Были все возможности контролировать ситуацию, не доводя до убийства. Профессор даже не занялся воспитанием Шарикова. Шариков ведь человек новый, и в этом плане схож с ребенком… Может, он еще не успел «воспитаться» — не убивать же ребенка за то, что он нашалил, или за убыток, какой нанес. Преображенский «воспитывал» Шарикова грубо, вместо того, чтобы объяснить неопытному существу его неправоту, войти в его мир, он просто хамит и оскорбляет. Так, например, разговаривая со своим «воспитанником» о чтении книг, профессор внезапно начинает орать и велит сжечь книгу, причем в нарушение всех законов этики, орет, обращаясь не к Шарикову, а к третьему лицу (к прислуге). За столом в беседах с Полиграфом Полиграфовичем профессор постоянно и назойливо демонстрирует свое превосходство перед Шариковым, постоянно выражает свое презрение к этому человеку, постоянно бахвалится и показывает, как мелкий пижон, свои «понты». Цитаты:
«— Вы стоите на самой низшей ступени развития, — перекричал Филипп Филиппович, — вы еще только формирующееся, слабое в умственном отношении существо, все ваши поступки чисто звериные, и вы в присутствии двух людей с университетским образованием позволяете себе с развязностью, совершенно невыносимой, подавать какие-то советы космического масштаба и космической же глупости о том, как все поделить…. Зарубите себе на носу, что вам нужно молчать и слушать, что вам говорят».
«— Что-то не пойму я, — заговорил он весело и осмысленно. — Мне по матушке нельзя. Плевать — нельзя. А от вас только и слышу: «дурак, дурак». Видно только профессорам разрешается ругаться в Ресефесере».
Тут не только Шариков, тут любой уважающий себя человек взбунтовался бы, настроился бы негативно по отношению к профессору. Свято место пусто не бывает, и вместо Преображенского воспитанием Шарикова занялся Швондер— со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Может, Преображенский ничего не смыслит в воспитании (не каждому же Сухомлинским быть)? Но, при своих связях, выселить Шарикова профессор бы смог (выселить — все-таки не убивать). Смог, если бы захотел. Сумел же он отстоять свои комнаты… Мог бы, в крайнем случае, в милицию Шарикова сдать (сдать в милицию — все-таки не убивать), ведь было же за что. Можно было бы еще что-нибудь придумать. Но…
Но, скорее всего, профессору лень было «возиться», звонить куда-то, хлопотать. Куда проще — чикнул скальпелем (дело ведь знакомое…). Таким образом, Преображенский, убивая Шарикова, не был в безвыходном положении— он убивал его, как устраняют мешающих, «стоящих на дороге» людей, убивал так же, как это делают заурядные бандиты. Конечно, мотивы убийства были несколько «глубже», чем у простых бандюг, ведь у профессора был еще другой интерес, скажем научный. К тому же поведение профессора так вписывается в ориентиры будущей (для него) западной политкорректной масскультуры — почему бы не убить? Шариков ведь такой несимпатичный.
Надо добавить, что на убийство профессор пошел, только будучи уверенным в том, что медицину он знает лучше, чем милиционеры, и в случае чего сможет доказать, что никакого убийства не было, просто природный процесс пошел в обратную сторону— «атавизм». То есть Преображенский расправился с Шариковым, будучи уверенным в своей собственной безнаказанности. А если прислушаться к отголоскам разговоров профессора с Борменталем, то можно предположить (правда, только предположить), что вначале планировалось не убийство путем превращения человека в собаку, а «простое» убийство, если можно так выразиться, убийство более традиционным способом. И еще вопрос: кого убили-то — Шарикова или Клима Чугункина по новой? Цитата:
«Ничего я не понимаю, — ответил Филипп Филиппович, королевски вздергивая плечи, — какого такого Шарикова? Ах, виноват, этого моего пса… Которого я оперировал?
— Простите, профессор, не пса, а когда он уже был человеком. Вот в чем дело.
— То есть он говорил? — спросил Филипп Филиппович. — Это еще не значит быть человеком. Впрочем, это не важно. Шарик и сейчас существует, и никто его решительно не убивал… Наука еще не знает способов обращать зверей в людей. Вот я попробовал, да только неудачно, как видите. Поговорил и начал обращаться в первобытное состояние. Атавизм».
С другой стороны, такой хам, как Преображенский, для окружающих не лучше Шарикова. Только авторская любовь Булгакова к первому и нелюбовь ко второму мешают сразу это заметить. Скажем, можно согласиться с негласным мнением автора «Собачьего сердца», что Преображенский совершенно справедливо воюет с домовым комитетом, отстаивая одну из своих семи комнат. Но, уже победив комитетчиков в борьбе за комнату (используя пресловутое телефонное право), Преображенский демонстративно отказывается от явно примирительного жеста девушки комсомолки: не хочет заплатить копеечные пожертвования. Психологизм этой сценки ясен: после звонка Преображенского молодые люди, чтобы скрыть неловкость (хотя бы друг перед другом), хотят уйти, пусть побежденными, но хотя бы «сохранив свое лицо». Такое желание вполне понятно. Профессор демонстративно им в этом отказывает. Он старается сделать свою победу не только полной (она и так у него полная), но и унизительной для соперников, забывая о том, что перед ним всего лишь молодые и, возможно, вследствие этого ошибающиеся люди. Цитата:
«Если бы сейчас была дискуссия, — начала женщина, волнуясь и загораясь румянцем, — я бы доказала Петру Александровичу…
— Виноват, вы не сию минуту хотите открыть эту дискуссию? — вежливо спросил Филипп Филиппович.
Глаза женщины сверкнули.
— Я понимаю вашу иронию, профессор, мы сейчас уйдем… Только… Я, как заведующий культ-отделом дома…
— Заведующая, — поправил ее Филипп Филиппович.
— Хочу предложить вам, — тут женщина из-за пазухи вытащила несколько ярких и мокрых от снега журналов, — взять несколько журналов в пользу детей Германии. По полтиннику штука.
— Нет, не возьму, — кратко ответил Филипп Филиппович, покосившись на журналы. Совершенное изумление выразилось на лицах, а женщина покрылась клюквенным налетом».
