Вернувшись в Москву, я тогда наивно пытался объяснить, что Грозный – не Прага и не Вильнюс, что в танки бросать будут не тухлыми яйцами. Для загнанных в угол чеченцев их спартанская культура не предполагает иной реакции, как патриотическое единение этого анархичного этноса. В ответ недавно выдвинувшийся из провинции молодой функционер, минуту назад на моих глазах заказывавший по телефону выпивку на госдачу, вдруг процедил с кабинетной важностью: «Ты не понимаешь государственного интереса и какие люди в это задействованы. Войны нам и надо».
Страшно хотелось выдать ему каску и послать вместо новобранцев на ахмадову улицу. Это, конечно, фантазия бессилия. Преимущество социологии в том, что она, по примеру Макса Вебера, направляет эмоции в анализ социальных диспозиций и институтов в надежде помочь обществу обрести сущностную рациональность.
Соотношение интересов
Безусловно, ни в бизнесе, ни в спорте, ни в науке и тем более в сфере государственных интересов не обходится без фракционных и личных амбиций людей, которые формулируют и осуществляют стратегические цели с важной поправкой на их собственный уровень понимания (на выявление которого и направлен веберовский «понимающий» ферштеен-метод).
Как-то в Вашингтоне я едва не слетел от неожиданности с Коннектикут-авеню, когда шестилетний сынишка с заднего сиденья вдруг выдал грубую дворовую правду, подцепленную на Родине во время каникул: «Пап, а Паша-мерседес – муд…к? Чего было на чеченов лезть, если медаль хотел заработать или бабки отмыть? Там же все внатуре боевики». Такова сумма обыденных представлений об истоках этой войны, кстати, широко представленная и с чеченской стороны, где вдобавок упомянут и злокозненных сионистов вкупе с Березовским, стравивших великую православную державу с крутейшими из всех мусульман.
Выдвинуто и множество замысловатых политологических построений: нефть, ислам, криминал, национализм, геополитика имперских пространств. Создается гнетущее впечатление сверхдетерминированности конфликта – хватило бы любой из этих причин, что уж говорить об их совокупности. Однако и в Татарстане в избытке присутствовали все те же самые факторы, но после нервозных 1992–1993 гг. как-то покончили устойчивым компромиссом.
Логическое правило бритвы Оккама предписывает, что из объяснений следует выбирать простейшее и проверять его соответствием известным сущностям. Наверняка имели место запутанные интриги, которые свойственны тому типу личной и слабо институционализированной власти, которые возникли из распада СССР. Однако на каждый стратегический расчет приходился и колоссального идиотизма просчет.
Напомню, в августе-сентябре 1994 г. президент Ельцин побывал с визитами у «друзей» Клинтона и Коля. Эмоциональные ельцинские эскапады вроде дирижирования немецким оркестром, которые его советники либо разоблачитель Коржаков приписывали единственно злоупотреблению горячительным, могли быть и своеобразной реакцией на новоподтвердившуюся ельцинскую веру в свою удачу и предназначение московского собирателя земель.
Ради стабилизации потенциально крайне опасного района мира на Западе признали Ельцина единственным легитимным правителем, обещали кредиты и символическую поддержку в виде приглашения России в «Большую восьмерку». Вне протокола госсекретарь США Уоррен Кристофер, как признают дипломатические источники, одобрил действия Ельцина по вооруженному подавлению октябрьского мятежа 1993 г., итогом чего стало превращение красно-коричневой угрозы в мирную думскую оппозицию. Правительства Запада отнеслись бы с пониманием, если таким же образом пришлось бы покончить с наиболее опасными видами организованной преступности, этнических конфликтов и сепаратизма. По словам осведомленного британского журналиста, Запад летом 1994 г. «давал желтый свет» на вторжение в Чечню, который Ельцин истолковал как безусловно зеленый.
Преодоление в 1994 г. гиперинфляции и общее ощущение наконец-то достигнутой стабилизации (особенно на фоне позора и бедствий республик СНГ), казалось, открыли дорогу восстановлению государственного порядка на всем постсоветском пространстве. Несомненно, такие перспективы воодушевили традиционно мыслящие фракции правительственных элит и особенно людей в катастрофически обесценившихся погонах.
Поэтому полезнее задаться вопросом не о том, почему Ельцин решился на войну, а о том, какие комплексы сделали именно Чечню самой неудобной сепаратистской территорией, откуда такая вооруженная анархия, и что задает ее трагическую устойчивость. Есть ли нечто «имманентно-пассионарное» в кавказских горцах, или дело в более поддающихся анализу демографии и социальной организации, подвергшихся лишь частичной модернизации в советские времена? Современный классик Чарльз Тилли доказывает, что без точного картографирования путей из прошлого в настоящее нельзя проложить рациональный курс в будущее. Нам придется углубиться в историю и кое-какую теорию, что я обещаю сделать как можно доступнее.
Стереотипы
Опрос, проведенный осенью 1994 г., в самом начале ельцинского наступления на Ичкерию, показал, что тогда среди горожан России треть с трудом отличала чеченцев от чувашей и тем более черкесов. Лишь 7 % россиян лично знали кого-то из чеченцев, и среди таковых, кстати, большинство осталось с положительным мнением. Остальные примерно 60 % опрошенных основывали свои представления на текущей журналистике или литературной классике: Лермонтове, Толстом, Солженицыне. Конечно, в центре тут Хаджи-Мурат – который, между прочим, не был чеченцем.
Войне уже почти десять лет. Представления россиян о чеченцах менялись от отстраненных, если не сочувственных, в 1995–1997 гг., до преимущественно опасливых и негодующих в последние годы. Однако центральным оставался образ неукротимых боевиков.
Одновременно в массовом обиходе закреплялась целая галерея стереотипов: тейпы, горы, ислам, гранатометы, работорговля. За этими псевдообъяснительными мифами стоял социальный механизм, хорошо известный по распутинской легенде. Весной 1917 г. российская публика жаждала простого и сильного объяснения внезапного крушения монархии Романовых. Оно было найдено в кознях Распутина, наделенного якобы нечеловеческими качествами. Петроградские газеты той первой весны российской гласности 47 раз живописали, скажем, невосприимчивость Распутина к цианиду. По правилу многостороннего эха, рассказ стал восприниматься как общеизвестный факт, хотя тем временем в широко распахнутом архиве упраздненной охранки лежал акт анатомического вскрытия, не обнаружившего признаков яда в теле оглушенного и утопленного мужика-мистика.
В случае с чеченцами действует не просто многостороннее, но и многослойное эхо. Поэтому будем разбираться по пунктам.
Древности
Национальные права принято обосновывать исконностью. На Кавказе этой материи вдоволь. Древнеармянские христианские географы упоминают народ нохчиматьянов, что звучит прямо как самоназвание чеченцев – нохчи. Еще ранее греко-римлянин Страбон, чей дядя губернаторствовал в Абхазии, описал разноплеменность кавказских горцев, среди которых патриотические историки непременно находят и своих предков.
Языки и этнография Кавказа – радость ученого, эдакий Затеряный мир. С появлением в Великой Степи кочевой конницы примерно в IX–VIII вв. до нашей эры в горы были оттеснены народы, обитавшие в тех местах, наверное, еще с неолитических времен. Наряду с дагестанскими и адыго-абхазскими, чеченский принадлежит к экзотическому семейству языков, на которых некогда говорили и какие-то древние народы Средиземноморья, предположительно даже троянцы. Афинские грамматики возводили имя тирана Драко (дракон) к языку пеласгов, которые населяли Аттику до прихода индоевропейских греков. В абхазском языке лингвисты вроде бы находят тот же корень в слове, означающем гусеницу. Уважаемый во всем мире востоковед И. М. Дьяконов обнаруживал кавказские отзвуки даже в шумерском, но это скорее соседственные заимствования. Нет оснований для смелого вывода, будто бы клинопись изобрели кавказцы – им и без того есть чем действительно гордиться.
