С природой грузинам, конечно, повезло. Как только в послевоенном СССР начала налаживаться жизнь и возник платежеспособный спрос на фрукты, вина и места у теплого моря, Грузия приобретает воистину общесоюзные источники монопольной ренты. Очень быстро складываются теневые рынки и целые иерархии вторичных неформальных монополий: при поступлении в вуз, обращении в больницу, в любую контору. Через эти неформальные институты идет перераспределение рентных потоков, благосостояние Грузии поражает приезжих не менее гостеприимства и климата. Да и сами грузины начинают видеть в климате и своем особом положении подтверждение национального достоинства, даже избранности. Складывается нация с одной из самых высоких самооценок, под стать разве что французам.
Израильские антропологи Джерард Марс и Йоханан Альтман еще в конце 1970-х гг. провели на основе опросов эмигрироваших из СССР грузинских евреев очень интересное исследование теневой экономики в советской Грузии. Их главный вывод парадоксален: теневая экономика носила нестяжательский характер. Главной целью внезаконной экономической деятельности было обеспечение показного потребления, «умение жить красиво», соответствовать и превосходить статусные ожидания («Какой ты прокурор, если водишь позорно дешевый “запорожец”»?). Сложились и четкие иерархии соотношения престижа, доходности и рисков, связанных с различными профессиями. Наилучшее сочетание оказалось у высококлассных врачей и деятелей культуры, которых при всем уважении к их статусу, имевшем прямые финансовые выгоды, еще и подвергали ревизиям реже, чем презренных товароведов. Так, по количеству медицинских дипломов на душу населения советская Грузия опередила все страны мира. О количестве кинорежиссеров и скульпторов просто нет сравнительных данных.
Тут мы находим прямые отголоски былой княжеской культуры. Даже если непосредственных потомков дворянских родов после страшных потрясений первой половины XX в. осталось безусловно меньшинство, «воронцовская» высокая культура, стиль жизни, аристократические светскость и доблести оказали непропорционально большое влияние на формирование культуры современных грузинских горожан и даже колхозников, не говоря о ворах в законе, которых Грузия произвела намного больше любой другой республики.
Вместе с благосостоянием росло и презрение к советской власти. Казалось, от достойного европейского положения и доступа к благам отделяли только московские чиновники да пограничники. Грузины стали видеть себя нацией, избранной природой и богом, культурно под стать Италии и Франции (особенно если судить из интеллигентских салонов Тбилиси), и лишь волей злого случая оказавшейся в пределах «Совка». Фрондерство, перерастающее в диссидентсво, есть также способ утверждения статуса, когда нет политических выходов для самовыражения.
Перестройка открыла неслыханные возможности для политического самовыражения. Крайняя радикализация грузинского общественного мнения в 1985–1988 гг. объясняется как длительной латентной подготовленностью к символическому отвержению всего советского, так и динамикой внутриэлитной конкуренции за то, кто первым преодолеет цензурные ограничения и станет властителем национального сознания. Отсюда обескураживающее число микропартий, возникающих при грузинской демократизации.
Присутствие в Грузии национальных меньшинств (не только абхазов и осетин, но и целых районов, населенных этническими азербайджанцами и армянами) воспринималось как досадная случайность, если не провокация коммунистической власти, не желающей усиления грузинской нации. Однако не было «мин замедленного действия», ибо не мог Сталин глядеть так далеко вперед. Впрочем, было самоисполняющееся пророчество. В ответ на рост грузинского национального самосознания, которое меньшинства воспринимали как угрожающий шовинизм, начались контрмобилизации. Москва, утрачивавшая контроль над Тбилиси, лихорадочно искала в контрмобилизациях южных осетин и особенно абхазов рычаги давления и шантажа грузинских националистов. Но списывать все только на Москву, в чем совершенно уверено большинство грузин, было бы преувеличением возможностей центральной власти и серьезным искажением политической картины. Все без исключения автономии в тот период старались выторговать себе максимум привилегий и гарантий, поскольку центры власти ослабевали на глазах и нарастала грозная неопределенность.
Если в Москве после 1989 г. возникает двоевластие, которое, пройдя через несколько хаотических циклов, завершилось только в октябре 1993 г. разгоном перестроечного парламента, в Тбилиси возникает даже многовластие, притом все более насильственное. Какие-то силы в Москве по-прежнему пытались играть на грузинском поле, поддерживая ту или иную фигуру, но хаос достигает такого уровня, когда говорить об исполнении чьих-то планов становится по меньшей мере наивно. Удары в этой мешанине наносились со всех сторон и чаще всего мимо цели, что, увы, не делало удары менее разрушительными.
Государственность, начиная с 1801 г. насаждаемая и подпитываемая с севера, рухнула в Грузии вместе с советской властью. В Грузии как нигде в бывших республиках СССР воспрянула национальная интеллигенция, обладавшая колоссальным престижем и совокупным символическим капиталом грузинской культуры. В борьбе за влияние на народ интеллигенция практически не встречала сопротивления номенклатуры, потерявшей моральное право на власть буквально за одну трагическую ночь в апреле 1989 г., когда поддавшаяся на провокацию Москва послала войска на разгон всенощного квазирелигиозного бдения на главной площади Тбилиси. За отсутствием крупной промышленности и сильных совхозов-латифундий, директорский корпус не стал консервативным противовесом национальной интеллигенции, как это происходило в Молдове, Украине, Белоруссии или Татарстане. Хотя Грузии досталось больше вооруженных конфликтов, чем любой другой из постсоветских республик, ни одна из этих войн не виделась поводом для патриотического единения, подобно армянской войне за Карабах.
Едва возникнув, политическое поле независимой Грузии фрагментировалось по принципу внутриинтеллигентской интриги, не сдерживаемой никакими централизующими институтами. В своем бессилии и унижении грузинская интеллектуальная элита страстно обвиняла Россию, которую, в самом деле, нельзя заподозрить в беспристрастном отношении к грузинской национальной идее. Бывшим метрополиям, будь то Москва или Париж и Лиссабон, всегда очень мучительно дается потеря прежней сферы влияния. Но, рассуждая трезво, не менее травматичным для Москвы был и уход прибалтийских республик. Однако там просто ничего нельзя было поделать, потому что прибалтийские советские номенклатуры и директорские корпусы быстро заключили пакты с национальными интеллигенциями ради скорейшего вхождения в Евросоюз. Россия оказалась бессильна, как в общем-то бессилен оказался и Евросоюз перед лицом дисциплинированного лоббирования прибалтов и их внешних союзников-покровителей, США и Скандинавии.
Вслед за невероятно эмоциональным всплеском надежд на независимость и воссоединение с западной цивилизацией, грузинская нация впала в десятилетнюю депрессию. Серия проигранных войн, братоубийственные конфликты, падение производства на две трети – антирекорд среди республик бывшего СССР. Достижением выглядело уже то, что Шеварднадзе удалось одного за другим нейтрализовать националистических политиков и боевиков. На их место он вернул своих старых товарищей. Но это не было восстановлением государства, а только возвращением патронажной группы, которая некогда обитала внутри советского государства. Лишенные государственной оболочки, эти пожилые люди и их родня превратились в квазифеодальных соперников в борьбе за источники ренты. Тем временем Шеварднадзе требовался реформистский либеральный фасад, призванный обеспечить приличия и поступление западной помощи. Так патриарх грузинской интриги привез из Нью-Йорка международного скитающегося студента Михаила Саакашвили.
