В прошлом ведущие ученые и художники пользовались покровительством меценатов вроде королей и кардиналов. (Впрочем, сами творческие личности издавна боролись за избавление от капризного меценатства.) В последние два столетия престижная функция поощрения науки и искусства перешла к государствам, что, конечно, чревато цензурой и бюрократизмом. Но более важно, что в последние тридцать лет многие государства столкнулись с бюджетными трудностями, конца которым не видно. Однако возрождение частного меценатства проблемы не решает. Их ресурсы несопоставимы с исторически беспрецедентной численностью образованных специалистов, готовых заниматься искусством и добыванием абстрактного знания. Американский опыт здесь настолько же своеобразен, как и спортивный бизнес колледжей. Впрочем, и в Америке начинает чувствоваться жестокая недокормица и перенаселенность науки.
И тут вступают в дело два тесно связанные между собой фактора, которые в основном и вызвали затяжной кризис в производстве новых идей. Только дело здесь не в обесценивании дипломов и степеней, размывании фокуса внимания и даже не в деньгах самих по себе – мыслители прошлого нередко терпели нужду. Главное, как видится, в резком падении престижа и социальной востребованности творческого труда.
До недавних пор интеллигентность служила высоким альтернативным статусом. Родовитости, богатству, связям довольно успешно противопоставлялись ум, талант, общественное признание и служение идеалам. Ради такого можно было и страдать, и дерзать. С идеалами и признанием ныне главная проблема. Горькая ирония заключается в том, что идеалистическое поколение шестидесятников (в наших условиях перестроечников) в своей сумбурной борьбе произвело такой грандиозный натиск, что его политический провал произвел не менее грандиозный вакуум, заполнившийся как минимум на следующее поколение эгоистическим расчетом и уходом в личные дела.
Статусная группа интеллигенции распалась повсюду вместе со своим коллективным статусом. Более подвижная ее часть мигрировала в другие социальные поля, прежде всего в бизнес, либо превратила интеллектуальную деятельность в разновидность биснеса. Но поскольку в бизнесе успех имеет сугубо частное и денежное измерение, а творчество и изобретательность служат подчиненной и, откровенно говоря, не всегда обязательной стратегией, то эмоциональный градус общества резко упал. По всему миру это еще более усилило эффект постшестидесятнического вакуума. Идейные и эстетические баталии, чистые наука и искусство в глазах большинства утратили смысл.
Идеи на завтра
Нет необходимости заканчивать на столь смутной ноте. Если изложенная здесь теория верна, то можно прогнозировать очередной подъем. Каковы основания для такого неожиданного оптимизма?
Производство идей в современную эпоху имело волновой характер. Чередование подъемов и спадов приблизительно соответствовало поколениям. Фаза спада, начавшись еще в семидесятые годы прошлого века, значительно усугубилась вторичным фактором обвала советской перестройки (учитывая, что сама перестройка и восточноевропейские антибюрократические восстания 1989 г. были вторичны по отношению к мировому протестному всплеску 1968 г.) Депрессия, таким образом, необычно затянулась, что многими воспринималось как наступление некоей принципиально иной эпохи постмодерна. Это едва ли так.
Возникновение любых творческих идей, научных или художественных, требует определенных материальных условий (прежде всего базы для профессиональных сообществ) плюс подпитки эмоциональной энергией. Материальные предпосылки в целом не просто сохраняются, но и, несмотря на кризис, продолжают накапливаться, поскольку существование современного общества невозможно без массового образования и информационной инфраструктуры. Сегодня уже вовсе не является футуристикой говорить о мировой коммуникационной сети. Проблема отчасти в освоении новых возможностей, на что всегда уходит время, но более всего проблема все-таки в нехватке эмоционального заряда.
Серьезные политические противоречия и встающие перед обществом проблемы являются сильнейшим стимулом к творчеству. Это не парадокс и не профессиональный цинизм социолога. Это основа предсказания следующего интеллектуального подъема.
Рационализация кардинально отличает современное общество, в чем Макс Вебер был совершенно прав. Мы отвечаем на проблемы поиском рациональных решений. Даже если кому-то в качестве первой реакции на проблемы хотелось бы воззвать к традициям предков или к мистике, в конечном итоге все-таки большинство идет к специалисту, и специалист чувствует себя вознагражденным и востребованным. Кто-то сомневается, что в новом столетии нам предстоит столкнуться с проблемами и в экологии, и в экономике, и в организации политики, и в извечных поисках прекрасного и смысла жизни?
Но пока что это – совсем общие фразы. Рискну под конец предсказать что-то поконкретнее и интереснее.
Учителя и вдохновители следующего поколения, по логике обрисованного в этой статье, почти наверняка будут шестидесятниками, хотя, наверное, и не все. Именно в атмосфере тех бурных лет, насыщенной спорами, сомнением в авторитетах и надеждами на скорое познание и изменение мира, началась научная революция, которая, вероятно, еще получит мощное продолжение.
Шестидесятые были вроде рыночного «пузыря», который стремительно быстро возник и еще более внезапно лопнул. Но, как показывает неошумпетерианская теория исторического экономиста Карлоты Перес, «пузыри» иногда имеют серьезные последствия, если они возникают в моменты первичного освоения новых технических идей и пока неясных возможностей. Новинки, какими некогда были железные дороги, пароходы, автомобили или совсем недавно появившийся Интернет, вызывают ажиотажные мании инвестирования, когда всем кажется, что надо непременно оказаться в новом секторе. «Пузыри» неизбежно лопаются, но после них остаются брошеные заделы, которые очень пригодятся и обеспечат устойчивый рост где-то поколение спустя. Примерно таким мне представляется положение дел в социальной науке сегодня.
В шестидесятые-семидесятые было поразительно много сделано для капитального «ремонта» классической социальной науки – тех дыр и упущений, которые обнаружились в корпусе идей, унаследованных от XIX и начала XX в., когда совершались первые прорывы. Оглядываясь на достигнутое в шестидесятые – и затем большей частью заброшенное – просто поражаешься, сколько всего было тогда заново понято. Теперь мы гораздо лучше видим, как на самом деле работают рынки и политическая власть, какую роль здесь играют конфликты элит, как устроены коррупция и мафия, как возникают нации и государства, каковы механизмы протестных мобилизаций и революций, из чего формируется демократия или откуда берутся наши собственные художественные вкусы и творческие идеи. Все это пока довольно разрозненный ворох теорий, которые сформулированы на разных концептуальных языках разными учеными и школами, которые, как водится, зачастую ревниво игнорировали друг друга. Но если толком разобраться в этом добре, вполне может быть открыта заветная дорога к неоклассическому синтезу в социальных науках, к целостному и детальному пониманию человеческих обществ.
Понять еще не значит научиться изменять и направлять, не вызывая при этом катастроф. Но все-таки следующему поколению должно быть в чем-то легче нас, потому что депрессия и тотальное разочарование последних лет расчистили площадку от идеологических утопий и ортодоксий недавнего прошлого. На такой площадке можно будет построить что-то большое, новое, интересное, тот же неоклассический синтез. Какие это будет иметь политические последствия – пока предсказать трудно, хотя антиавторитарный вектор студенческих движений шестидесятых годов, возможно, что-то подсказывает.
