Впрочем, у него появились за границей и сторонники. Самым преданным из них был Афанасий Матюшенко – человек, возглавивший восстание на броненосце «Потемкин». В «час икс» он оказался самым отмороженным – восстание началось с крика Матюшенко «Бей их, братцы!».
Как известно, дело там закончилось тем, что броненосец ушел в Констанцу, где и был интернирован румынскими властями. Корабль вернули России, а вот моряков не выдали. Впрочем, российские власти особо и не настаивали, у них других проблем хватало. Моряки разбрелись кто куда, а вот Матюшенко не успокоился. Он ни к какой партии не принадлежал и к идеологии относился наплевательски. То есть являлся «революционером по жизни» – такие обычно шли в анархисты. Впоследствии он вернулся в Россию, пытался заняться терроризмом и был повешен. Матюшенко разделял мнение, что все эти эмигрантские разборки – никому не нужная болтовня. И он был не один такой за границей.
Так вот, Гапон решил объединить всех эмигрантов – причем не только разных революционеров, но и либералов. Причем объединить не как-нибудь, а вокруг себя, любимого. Правда, у РСДРП, как большевиков, так и меньшевиков, довольно быстро началось с Гапоном охлаждение отношений. Причиной послужил свойственный священнику авантюризм. Ведь и «Кровавое воскресенье» было типичной авантюрой. Дескать, выйдем на улицу – глядишь, что-нибудь и получится. Возможных последствий он не просчитал. А ведь, даже не случись трагического расстрела, они могли быть очень разными… Даже такие лихие ребята, как Ленин и Троцкий, по сравнению с Гапоном смотрелись очень осмотрительными товарищами. Но, кроме эсдеков, было много и других «буревестников».
24 апреля 1905 года Гапон созвал конференцию. Тон там задавали эсеры, но присутствовали представители различных национал-социалистов (разумеется, не в нацистском понимании, а сепаратисты с социалистическим уклоном) – поляки, грузины, армяне, прибалты.
На этой конференции Гапон показал класс. Напомню, что он позиционировал себя как самый революционный революционер. Однако при этом он иногда своими заявлениями буквально ввергал собравшихся в ступор. Вот что пишет очевидец Н. Симбирский:
«Председатель Гапон к немалому ужасу собрания заявил, что бесплатная экспроприация всех земель и бесплатная раздача их крестьянам внесут лишь разврат в крестьянскую среду и совершенно дезориентируют их и обратят в сообщество и даже кучу анархистов; что надо внушить крестьянину уважение к собственности, что если наделять их землей – а это чрезвычайно необходимо – то отнюдь не бесплатно».
Это позиция вообще не революционная, а праволиберальная. Может, она в чем-то даже и правильная. Но… Даже будущие конституционные демократы были тогда в земельном вопросе более радикальными. Как это соотносилось с революционными фразами? А никак. У батюшки была полная каша в голове.
В итоге конференции было принято решение о создании общего революционного комитета, в задачу которого входило «революционное воспитание масс». Да только сразу стало понятно, что это – очередная мертворожденная структура. Именно поэтому Гапон и влез в авантюру с пароходом «Джон Крафтон». Надо ведь было что-то реально делать…
Тем более что популярность Гапона в среде революционеров стала быстро падать. Он слегка утомил своим стремлением обязательно выбиться в лидеры. Мало того. Гапон и в петербургский период своей деятельности являлся, мягко говоря, не слишком честным человеком. Священнику вообще-то лгать не положено, но Гапон полагал, что это «ложь во спасение». Вот и в своей эмигрантской деятельности он постоянно привирал. К примеру, Матюшенко Гапон рассказывал, что лично был на пароходе «Джон Крафтон». Хотя священника видели как раз тогда в совсем ином месте.
Однако в узкой эмигрантской среде такие вещи не проходили. Так, один эсер в разговоре упрекнул Гапона в том, что он одновременно клянется в верности эсерам, но продолжает поддерживать контакты с большевиками. Священник стал уверять, что давно с ними не общается. На что эсер воскликнул:
– Да я совсем недавно видел, как вы выходили из квартиры Ленина!
Это о том, что эмигрантская «прослойка тонка». Как в деревне – все друг о друге всё знают… Понятно, что в такой среде постоянно привирающий человек не пользуется уважением. Ведь эти люди были не художниками или писателями, а занимались достаточно серьезным делом.
Так что эсеры в конце концов выпихнули Гапона писать воспоминания. Кстати, этот опус был заказан вполне респектабельным французским издательством – с соответствующим гонораром.
Во время эмиграции у Гапона появилась новая черта. Дело в том, что известность приносила ещё и деньги – за интервью журналисты хорошо платили. Священник в петербургский период жизни абсолютно не отличался корыстолюбием, по крайней мере, внешне – жил в задрипанных меблированных комнатах, ходил в потертой рясе, всегда был готов дать денег нуждающемуся рабочему. А тут он почувствовал вкус к хорошей жизни. Гапон отметился рядом романов со светскими красавицами, стал наведываться в Монте-Карло. Такие развлечения требуют изрядных денег. А ведь Гапон дураком не был, он прекрасно понимал, что его слава проходит. Революционеры на него стали косо посматривать, а интерес прессы проходит еще быстрее.
«За границею Гапон к сентябрю уже „надипломатичнился“, так изолгался, что не только какая-либо политическая деятельность, но и само существование его в эмигрантской среде сделалось невыносимым. Его авторитет упал здесь до нуля, а бешеное честолюбие по-прежнему не позволяло жить спокойно, никого и ничего не возглавляя».
(В. Кавторин, историк)
Что же, дело обычное. Слава – это вроде наркотика. Человеку, который был «звездой», очень трудно вернуться к обычной жизни. Это хорошо видно на примере артистов и эстрадных музыкантов. Гапон же обладал, скорее, артистическим темпераментом. Возможно, ему надо было идти в актеры…
И Гапон обратился… к Департаменту полиции. Он связывается с Евстратием Павловичем (А. Медниковым), главой знаменитого «летучего отряда филеров», да и вообще – создателем в России профессиональной системы «наружки». Гапон пишет министру финансов Сергею Юльевичу Витте (на тот момент – второй после царя человек в стране) покаянное письмо.
«Естественно, я, скорее под влиянием возмущенных чувств, гнева и мести за неповинную кровь народных мучеников, нежели под влиянием истины и разума, впал в крайность. Первый провозгласил лозунг – вооруженное восстание, временное революционное правительство, изо всех сил пытался привести существующие в России социалистические и революционно-демократические партии для планомерных боевых действий. Но мало-помалу чад начал проходить… Густой туман, окутавший было мой ум и сердце, начал рассеиваться… Разум входил в свои права…»
Это отнюдь не было радикальной переменой позиций, такой как у Тихомирова. Гапон врал. Но что ему было надо? Как агент священник был не слишком полезен – к моменту написания письма эсеры его к серьезным делам не допускали. Да и агентов среди революционеров у Департамента полиции было полно и без Гапона. Священник рассчитывал на иное – на возрождение своего «Собрания…» Такие мысли и у властей имелись. В 1905 году ситуация уже выходила из-под контроля. Профсоюзы возникали явочным порядком. Забастовки следовали одна за другой – и теперь в их руководстве отмечалось множество социал-демократов и эсеров. Мало того. Либералы, будущие кадеты, создали так называемый «Союз Союзов» – благодаря этой структуре забастовками стали баловаться и государственные служащие. Так что идея возродить легальные, а следовательно, умеренные профсоюзы имела место. В конце 1905 года Гапон вернулся в Россию и стал возрождать Собрание.
