– Что вы хотите? – поинтересовался полковник Согрин.
– Я в прежние времена в гандбольной команде вратарем был. Попробую гранату поймать и бросить назад. В этом случае все прячемся.
Согрин только головой в сомнении покачал. Ему еще не приходилось видеть таких гандбольных выступлений на войне.
– Не сомневайтесь, товарищ полковник, я в боевой обстановке гранатой с тридцати метров убегающему в голову попадаю. Я был хорошим вратарем и всегда отдавал точный первый пас. И пенальти хорошо брал. Семиметровые.
Двое бойцов «Альфы» приготовились, прислонившись для короткого разбега плечами к противоположной стене коридора. И даже ноги подняли для предстоящего длинного шага. Сохно жестом факира вытащил из замочного кольца кусок арматуры, который сам же недавно туда вставлял, и почти торжественно дал знак рукой.
Две ноги ударили в дверь одновременно, вызывая металлический грохот в коридоре, а уж в комнате без окон этот грохот должен быть еще более сильным.
– Я бы на их месте уже проснулся, – сказал Сохно после первого удара и перед тем, как «альфовцы» отступили и ударили снова.
Дверь и второй удар выдержала. Но перед третьим с обратной стороны раздались спаренные автоматные очереди. Однако металл был толстым, и хотя звон стоял оглушительный, пули пробить дверь не могли.
Третий удар все же состоялся, но тоже не принес результата.
– Бесполезно, – сказал майор Султанов и дал рукой знак, отменяющий подготовку к четвертому удару.
Очереди из комнаты прекратились. Должно быть, звон в ушах заставил боевиков отнестись к себе более бережно.
Сохно на правах первооткрывателя приблизился к двери вплотную.
– Как себя чувствуете, парни?
В ответ прозвучала короткая, в два патрона, очередь.
– Говорите, пожалуйста, помедленнее, я плохо понимаю, – сказал Сохно.
Металлический скрежет двери показал, что изнутри поправили подпирающую трубу. Значит, выходить не собираются. Следовательно, надо искать варианты...
2
Юрке Шкурнику приснилось, что ему надели на голову жестяное ведро и кувалдой по ведру ударили. От такого удара проснулся он сразу и в панике, обычно ему не свойственной. Ошарашенно огляделся, все еще слыша звон в ушах. Беслан сидел рядом с зажженным фонарем, положенным на вещмешок, уперев руки в пол, и так глаза таращил, словно они у него вылезти из глазниц намеревались, и Беслану стоило больших усилий удержать их на месте.
Но оба не сразу поняли, что бьют с обратной стороны в дверь. Просто проснулись от испуга и от звона в ушах, ничего не понимая и не зная, что делать. И только после второго удара все встало на свои места.
– Накрыли, – мрачно и отчаянно, с болью прохрипел Шкурник.
Он не боялся погибнуть. Жизнь его была такой, что погибнуть он мог бы уже множество раз, хотя всегда умудрялся выбраться из самой тяжелой ситуации. Сейчас сам себя необдуманно загнал в действительно безвыходную, но страха не испытал. Испытал только горькую, невыносимо тоскливую обиду за то, что у него в вещмешке лежат сто тысяч баксов, а он не успел еще ни одной бумажки из этой суммы потратить. Жалко было деньги и противно было думать, что они кому-то другому достанутся. Невыносимо было так думать. И от того обида вызывала злую, неукротимую ярость.
– Не хочу... – будто бы даже на командира огрызнулся Беслан, но поднятый автомат, как и сам Табиб, направил в сторону двери.
Стреляли они синхронно, хотя еще при входе видели толщину листовой стали и предполагали, что пуля ее не одолеет. Тогда это радовало и казалось, что в этой комнате, закрывшись изнутри, они будут под надежной защитой. И не думали о том, что не будет возможности отсюда выйти. Пули оставляли, наверное, вмятины на металле, высекали искры, с радостью прочерчивающие темноту того угла глухой комнаты, куда луч фонаря не попадал, рикошетом били в бетонные стены и снова рикошетили, пролетая рядом с воробьиным чириканьем...
– Ой, – тихо вдруг сказал Беслан и упал лицом вниз, как раз под луч своего фонаря.
Шкурник посмотрел почти без сострадания. На войне быстро теряешь сострадание, потому что на всех его просто не хватает, а запасы сострадания, как и всего прочего в человеке, не бесконечны. Пуля рикошетом умудрилась попасть Беслану сбоку в шею. С такими ранами не живут. Любая новая пуля могла бы точно так же попасть в шею или в голову и самому Шкурнику. И он опустил автомат.
Беслан еще судорожно, с натугой и порывами шевелился, пытался туманную голову на ослабевшей шее поднять и на командира посмотреть. Должно быть, хотел попросить помощи. И кровь ручьем сбегала на бетонный пол, черная кровь, как их судьба. Но – зачем? Зачем нужна эта перевязка? Да, есть у каждого из них в вещмешке перевязочные пакеты, можно и перевязать. Только ни к чему. Жизнь-то кончилась уже. Жизнь кончилась, не успев превратиться в красивую и беспечную, которой так сильно хотелось попробовать на вкус и на ощупь. Она забуксовала на разбитых дорогах неверной военной судьбы и встала, не в силах дальше двинуться. Кончилась жизнь, и ни к чему теперь перевязки, ни к чему теперь помощь, поддержка, сочувствие... Все, что сопутствует жизни, теперь ни к чему...
И доллары ни к чему. Сто тысяч. Это очень много. Но на них не купишь жизнь, как не отвратишь смерть, которая стучит сейчас снаружи, стараясь войти. Ни к чему эти доллары, Беслан, неужели ты не понимаешь. Даже доллары ни к чему. Даже сто тысяч долларов.
– Как себя чувствуете, парни? – прозвучало насмешкой из-за двери.
Это смерть насмехается, спрашивает о самочувствии.
Юрка Шкурник поднял автомат и с одной руки выстрелил. Он хотел только раз выстрелить. Но не успел вовремя палец убрать со спускового крючка. Одеревенели пальцы перед смертью. Получилась очередь в два патрона. И пули срикошетили. Рядом с головой прочирикали...
– Говорите, пожалуйста, помедленнее, я плохо понимаю.
Смерть за дверью издевалась, радовалась своей безнаказанности и издевалась.
Шкурник встал, шагнул к двери и подправил трубу, подпиравшую дверь. Все-таки удары ее чуть не выбили. Пусть теперь заново бьют. Пусть все ноги отмолотят. Он успеет сделать то, что должен сделать...
Сделать это необходимо, чтобы, умирая, не страдать от жадности и зависти, не мучиться мыслями о том, что его деньги сделали кого-то счастливым. Невыносимо так умирать...
Как долго он стремился к богатству, как мечтал о нем и лелеял свои сладкие мысли. Он даже подумывал сделать операцию где-то там, на Западе. Там, говорят, врачи все могут. Смогли бы, наверное, и глаз его выпрямить, нормальным сделать. И никто не звал бы его тогда Косым. А то ведь с детства дразнили. И никто не звал бы его тогда Шкурником, потому что он стал бы уважаемым человеком. Деньги способны любого сделать уважаемым. Деньги все способны сделать.
Сделать все? Нет. Не могут они его спасти. Тогда зачем они? Тогда – будь они прокляты. Пусть они умрут вместе с ним.
