В центре этой религии — деньги. Они всесильны, они — божество. Деньги главнее жизни и смерти. Они, а не любовь, отныне движут Солнце и светила. То, что нельзя купить за деньги, можно купить за очень большие деньги. Не случайно главные фигуры этой элиты — богатые и очень богатые люди. Олигархи. Жрецы современного культа денег. Они — святы и неприкосновенны. Ибо богатство в такой религиозной системе — источник и знак святости. Религия денег рождает своих апостолов, своих мучеников, своих блаженных.
Деньги для элиты девяностых — ещё и единственный источник любой и всяческой легитимности. Всё проплаченное — разумно. То, за что заплачено, всегда может быть оправдано. То же, за что не платят, есть порождение чьего-то болезненного сознания, полное безобразие и профанация. Когда олигарх свергает президента, это нормально, ибо олигарх деньгоизбран. Когда президент атакует олигарха, это ужасно и преступно, ибо президент в своей борьбе не действует именем денег, а значит, в отличие от своего оппонента, не сакрален. Один из менеджеров ЮКОСа на полном серьёзе уверял меня, что Михаил Ходорковский имел право убить своего бизнес-оппонента Евгения Рыбина («Томскнефть»), потому что Рыбин был презренным «красным директором» (сиречь порождением ехидниным), Ходорковский же, напротив, — эффективный менеджер (т. е. особого сорта существо, вдохновлённое божеством и посвящённое в глубокие, пленительные тайны мироздания). Жаль только, что не добили этого Рыбина, вот что добавил человек из ЮКОСа. А когда появился приснопамятный доклад Совета по национальной стратегии «Государство и олигархия», некоторые эксперты, открыто работающие на крупные корпорации (и нимало того не стесняющиеся), усиленно наводили тень на плетень по поводу «ангажированности» доклада, простодушно объясняя почтенной публике: поймите, за бесплатно такие вещи не делаются! Что ж, не стреляйте в этих экспертов — они действительно так думают. Они всерьёз поклоняются огнедышащему пожирателю младенцев, и их, ленивых пасынков советского разложения, уже не исправишь. Они не понимают, что у кого-то бывают взгляды и приоритеты, отличные от их собственных. Они и Достоевскому бы сказали, что «Братья Карамазовы» — роман заказной. Ибо где не сверкнули деньги, там нет и не может быть ничего существенного, правильного и основательного.
Деньги же (во всяком случае, свободно конвертируемые у. е.) не имеют отечества. Поэтому не имеет его и элита 90-х годов. Идеальная модель государства для этой элиты — конфедерация Центрального административного округа города Москвы, Одинцовского района Московской области и Лазурного берега, входящего пока что в состав Французской Республики. Остальную Россию с её дурно пахнущим населением — сбросить в море, как царь Ассаргадон — непокорные финикийские города. «Национальная ответственность», «социальная ответственность» для них — в лучшем случае лукавые PR-штампы. В худшем — навязываемое богатым противоестественное желание обеднеть, как сообщил намедни один уважаемый бизнес-журнал. Верные адепты Денег всегда радуются, когда со страной Россией случается что-то неладное: от захвата заложников в ДК подшипникового завода до провала сценария приднестровского урегулирования. Ибо чем меньше остаётся страны с её заскорузлыми архаичными заморочками, тем больше становится Молоха, всепоглощающего и безраздельного.
Элита девяностых сегодня премного говорит о свободе и демократии. И яростно мусолит какую-то очередную резолюцию полубезумных геронтократов из Конгресса / Сената США, осуждающую Путина за «отступление от демократической линии». На самом же деле, нет для этой элиты ничего ужаснее демократии. Потому что, если б у народа России был настоящий выбор, к власти в стране пришли бы носители совсем других ценностей, других идеологий. Элита, правда, о своей сохранности своевременно позаботилась, и давно скупила верхушку «системной оппозиции», а также наплодила политических фантомов, выдающих себя за оппозицию. Но при чём же здесь демократия?! Это компьютерная игра под названием «Политическая экзистенция», а никакая не демократия (по В. И. Далю — народное правленье, народодержавие, мироуправство).
Свобода? Эта элита признаёт одну свободу — свободу купить всё что угодно за деньги. Свободу денег, а не свободу личности. Ты имеешь право говорить, если твоё выступление согласовано с держателями денег и/ или мотивировано деньгами. Если же нет — ты прямой враг, которого надо на первой стадии заблокировать, а на второй — замочить. Когда олигарх покупает средство массовой информации и вводит в нём жёсткую цензуру (попробуйте сегодня покритиковать Ходорковского в любом из принадлежащих ему СМИ) — это нормально. Зато если кто-то выступает против олигарха — это ужасно и преступно. Иными словами, если ты не по части денег, забудь про права — они не для тебя. Деньги не допустят, чтобы ты открыто вещал, перемещался, молился своим (отличным от нео-Молоха) богам. Да и вообще, убеждения у всех должны быть одинаковые, только пиар разный: если ты врёшь про счастье трудящихся, будем считать тебя коммунистом, а если про малый бизнес — союзником правых сил. В крайнем случае, лёгким манием руки переместим тебя с одного политического фланга на прямо противоположный, ничего ведь существенно не изменится. Воистину, нет ни левых, ни правых перед властью денег, есть лишь покорные рабы их. Классические одномерные люди (Г. Маркузе), статус и потребности которых определяются только одним параметром — степенью удаления от трансцендентного источника всемилостивейшего бабла.
Их свобода не имеет ничего общего ни с «цивилизованными западными» представлениями, ни с нашей пушкинской свободой, священной и тайной. Олигархическая теория свободы так или иначе восходит к культовому чукотскому анекдоту (всё во имя человека, всё для блага человека, и человека этого я видел) — освобождение небольшой группы людей от всех форм известной созданиям Божиим ответственности при полном закрепощении 99.9 % народа, который свободы, конечно же, не достоин. Оазис сладостной вседозволенности в идеальном концлагере.
Основой своей публичной философии элита девяностых объявила прагматизм. Поскольку этот класс живёт в кислотной реальности Матрицы и культивирует постмодернистский принцип «называть все вещи чужими именами», то и прагматизм у них есть нечто совсем иное. Этот их «прагматизм» 80 лет назад блестяще охарактеризовал тот же Г.-К. Честертон («Вечный человек»):
«Почему прагматичные люди убеждены, что зло всегда побеждает? Что умён тот, кто жесток, и даже дурак лучше умного, если он достаточно подл? Почему им кажется, что честь — это чувствительность, а чувствительность — это слабость? Потому что они, как и все люди, руководствуются своей верой. Для них, как и для всех, в основе основ лежит их собственное представление о природе вещей, о природе мира, в котором они живут; они считают, что миром движет страх и потому сердце мира — зло. Они верят, что смерть сильней жизни и потому мёртвое сильнее живого. Вас удивит, если я скажу, что люди, которых мы встречаем на приёмах и за чайным столом, — тайные почитатели Молоха и Ваала. Но именно эти умные, прагматичные люди видят мир так, как видел его Карфаген».
Наконец, элита 90-х годов — это антиинтеллигенция. Русская интеллигенция, трижды проклятая и четырежды прославленная, бремя и знак отличия русской нации, на протяжении двух столетий пыталась установить связь между элитой и отчуждённым, глухим, дремучим народом. Profession de foi русской интеллигенции сформулировал, как известно, великий путешественник Радищев: я взглянул окрест себя, и душа моя страданиями человечества уязвлена стала. Худо ли, бедно ли, — в XX веке именно эта интеллигенция устроила две революции — февральскую 1917-го и августовскую 1991-го. Но поле битвы после победы никогда организаторам революций не принадлежало. В начале XX века к власти пришёл профессиональный юрист, возвестивший миру, что интеллигенция не мозг нации, а говно. В конце века — власть в крупнейшем субъекте бывшего СССР захватили олигархические мародёры, полностью, по сути, разделяющие ленинские представления об интеллигенции. Страшно далеки эти мародёры от народа — но это уже не беда их, а сознательная позиция, центральное правило жизни. В гробу они видали страдания человечества, даже близлежащего его сегмента. Центральный комитет русской интеллигенции, поддержавший распад СССР, уже в первой половине девяностых объявил о самороспуске, ибо никаких Радищевых не может быть в стране с победившим культом Молоха. Как-то недавно выступал я на лучшей в России (говорю без малейшей иронии) радиостанции и начал лепетать что-то про трагические аварии на шахтах в Ростовской области. И тогда ведущий, кстати, один из кумиров моей юности, вальяжно прервал меня: ну, ты бы ещё про взрывы на Солнце вспомнил! Умри, мой кумир, лучше не скажешь! В этой немудрёной метафоре — вся идеология девяностых годов. Россия — это где-то там, на Солнце, где нас нет и не будет. Во всяком случае, в этой жизни. Мы — это «Мерседес», японский ресторан и абсент-парти в бутике Gucci. Шахты могут взрываться, поезда — сходить с рельс, учителя и врачи — голодать, крестьяне — подыхать, но наш строй не меняется, и хвала всесильным деньгам, которые хранят нас на таком сияющем, на таком правильном и ровном, как кремлёвский дворцовый паркет, пути нашей жизни!
