Современная китайская наука, которая сочла удобным для себя полагать Китай издревле в современных границах как некое извечное культурно-географическое единство, объявляет разные государства, так или иначе включавшие в свой состав территорию современного Китая, «политическими властями», на которые временами распадался Китай. Поэтому покойный Хань Жулинь в предисловии к «Истории династии Юань» писал: «Во время подъема монголов в Китае утвердились семь-восемь политических властей: Южная Сун, Цзинь, Си Ся, Си Ляо, Дали, Тибет» [Юань чао ши, с. 2]. Названо всего шесть. Кто не назван? Очевидно, Корея и Вьетнам. Но не в этом суть.
Поэтому для китайца, нашего современника, представляющего Китай как некое культурно-географическое полиэтническое единство при культурном (для прошлого даже необязательно всегда политическом) превосходстве китайцев, при доминировании их государственности, не составляет особого труда представить завоевание его страны монголами в XIII в. не как установление «татаро-монгольского ига», а как… «объединение страны». «Почему только монголы смогли объединить Китай, покончить с пятисотлетним расколом?» – задает вопрос Хань Жулинь, вопрос, который нам и в голову не придет. Он сам и отвечает на него: «сила коней», «китайское мастерство» (техническое), личный талант Чингис-хана, неравномерное развитие национальностей (имеется в виду Китая) – монголы были на подъеме, а Сун и Цзинь в периоде упадка. «Монголы объединили Китай, и это в объективной ситуации того времени было совершенно естественно» [там же, с. 4]. Не завоевание (кровавое) Цзинь, Си Ся, Южной Сун, Си Ляо, Дали, подчинение Тибета, а «объединение Китая».
Думали ли так современники? На западе – явно нет. Там считали Чингис-хана наказанием за грехи, но отнюдь не объединителем. В Восточной Азии с ее представлениями о своей ойкумене как о Поднебесной и с давними идеями объединения Поднебесной под властью одного императора – такие настроения могли быть. Ошибочно думать, что эта идея была господствующей и имела ту законченную форму, которую за последние двадцать лет в целях определенной политической конъюнктуры ей придали современные китайские историки, но она тлела в Восточной Азии тысячелетия и объективно помогала Чингис-хану «объединять» Поднебесную. «Император юаньской династии, – писал Хань Жулинь, – был монголом. О времени, когда на драгоценном императорском троне Центральной равнины сидел император из национальных меньшинств, некоторые люди, не утруждавшие себя тщательными исследованиями, говорили, что это было темное время. Это не научный подход. Объединение под властью Юань завершило пятисотлетний период национальной вражды и кровавых войн, позволило каждой из национальностей страны в сравнительно спокойных условиях трудиться, развивать материальную и духовную культуру, и это, безусловно, был исторический прогресс» [там же, с. 4]. С Юаньской эпохи Тибет «стал неотъемлемой частью родины». А «монголов было мало», и поэтому «не научно считать династию Юань черным пятном» [там же, с. 5].
Нам трудно воспринять такой «исторический прогресс». То, что для одних было «объединением», для других – было и остается «татаро-монгольским игом». Сущность многих китайских оценок Чингис-хановой деятельности, их метаморфозы хорошо сформулировал в свое время Лу Синь: «В двадцать лет я услышал, что когда «наш» Чингис-хан покорил Европу, то был «наш» золотой век. Лишь когда мне исполнилось двадцать пять лет, я узнал, что на самом деле в так называемый «наш» золотой век монголы покорили Китай и мы стали рабами» (см. [Чулууны Далай, с. 4]).
Историческая наука, пытаясь реконструировать социально-экономические корни феномена Чингис-хана, исходит из того, что его появление связано с развитием монгольского общества, с его переходом к феодализму. Первым о монгольском кочевом феодализме наиболее четко написал акад. Б.Я. Владимирцов. Много лет монгольские и советские историки писали о том, что монголы перешли к феодализму, минуя рабовладельческую формацию. В известной мере нормативном для советской и монгольской науки пособии «История Монгольской Народной Республики» мы читаем: «Создание монгольского государства знаменовало собой замену родового строя новым общественным строем – феодальным» [ИМНР, с. 133]. Монгольские феодалы, имея ограниченную собственную базу эксплуатации – кочевое скотоводство, с одной стороны, и «все возраставшие потребности» – с другой, повели аратов на захватнические войны. Чингис-хан отражал «интересы феодализирующейся кочевой знати» [там же, с. 136–137]. Чулууны Далай и его советский издатель Б.П. Гуревич пишут о Чингис-хане как о «выразителе прежде всего интересов монгольских феодалов» [Чулууны Далай, с. 3]. Современный французский ученый, монголовед Жак Легран избегает слова «феодализм». Он предпочитает термин «аристократия». Аристократия желала прочного установления своей власти и срочного расширения социально-экономической базы своего господства «ввиду низкого, недоразвитого уровня производительных сил самого собственно монгольского общества и хозяйства». «Именно на этой… почве —…политическая специфика образования классового общества у монголов и необходимость для только что возникшей аристократии приступить к экспансионистской политике – возникла сущность Чингис-хановой личности, нового исторического типа индивидуальности» [Легран, с. 165].
О феодализации монгольского общества конца XII – начала XIII в. писали и некоторые западноевропейские ученые, например Ральф Фокс. Он полагал, что объединение Монголии явилось «неизбежной стадией в процессе развития феодализма у этого пастушеского и воинственного народа» [Фокс, с. 249].
Монгольское общество XII в. было классовым, и, безусловно, Чингис-хан создал социальную (военно-административную) иерархию и прикрепил производителей к месту производства. Возможно, в этом не было ничего принципиально нового для тысячелетней истории Центральной Азии, но, видимо, это было внове для монгольского общества и государства. Называть монгольских нойонов, нукеров и полководцев Чингис-хана, монгольскую родовитую знать феодалами или степной аристократией – в известной мере условность, стремление дать этому классу общества европейскую характеристику. И это объективно вызывает вопросы, в том числе – почему в большинстве случаев феодализация общества разъединяет его, порождает явление «феодальной раздробленности», а Монголию она объединяет? Не будем иронизировать над тем, чему действительно чрезвычайно трудно дать точную и убедительную научную характеристику.
Хорошо известно, что в мировой науке нет единых оценок Чингис-хана и его роли в истории. Интерес к его личности, оценки ее зачастую прямо связаны с политической ситуацией тех дней и лет, когда авторы вдруг снова берутся за перо и в который раз воскрешают из небытия грозную фигуру завоевателя. В Европе долгое время Чингис-хан воспринимался как правитель, одержимый злой волей, направляющий на соседние народы своих варваров-грабителей. Еще Рубрук писал: «И конечно, если бы мне позволили, я стал бы, насколько у меня хватило бы сил, во всем мире проповедовать войну против них» [Путешествия, с. 137]. Ж. де Гинь, известный французский историк XVIII в., утверждал, что монголы не являлись цивилизованным народом и не стремились распространить мудрость своих законов. Это были варвары, которые отправились в соседние страны, чтобы захватить их богатства, а завоеванные народы обратить в рабов, вернуть покоренных в состояние варварства, а одним именем своим внушать страх всем и вся. Известный историк монголов д’Оссон объяснял все эти события честолюбием монгольских вождей и злой волей Чингис-хана, неуемной жаждой «жестоких и неистовых орд» к грабежу и захвату (см. [Гольман, с. 40–42]). Можно заметить, что в этот период особое внимание обращалось не столько на личность самого Чингис-хана, сколько на монгольские завоевания, их грабительский характер.
