Со второй половины XIX в. авторы начинают больше уделять внимания непосредственно Чингис-хану «Когда в возрасте 13 лет Чингис наследовал трон своего отца, он унаследовал только небольшой негостеприимный кусок территории на реке Онон. Для человека его… воинственной натуры было невозможно удовлетвориться столь малой империей, и с неисчерпаемой энергией он распространял свои завоевания до тех пор, пока не наступил высший момент и он не увидел свою армию победоносной от Китайского моря до берегов Днепра» [Дуглас, с. 5]. «Он поставил цель перед людьми, которые были послушны ему… Его жизнь вся целиком была отдана этой цели… Дух великого Чингиса сделал способными его многочисленный род и его последователей… господствовать не только над их степной империей, но и над другими завоеванными культурными странами Восточной и Западной Азии» [Краузе, с. 3–4]. «Семьсот лет назад, – писал Ламб, – человек почти завоевал землю. Он стал владыкой половины известного мира и возбудил в людях чувство страха, которое сохранялось поколениями». «Чингис-хан – завоеватель более гигантского масштаба, чем хорошо известные европейские деятели». Тайна Чингис-хана – «в примитивной простоте монгольского характера». «Он взял от мира то, что он хотел для своих сыновей и своего народа. Он сделал это путем войн, потому что он не знал иных средств. То, что он разрушил, он не хотел разрушать, потому что он не знал еще, что с этим делать». Но, может быть, в словах Ламба впервые звучит и такая мысль: «Чингис-хан, разрушитель, сломал барьеры веков тьмы. Он открыл дороги. Европа вступила в контакт с Китаем» [Ламб, с. 13, 16, 210, 211]. О последней идее несколько ниже придется поговорить особо.
Гитлеровская Германия вносит свой оттенок в оценки Чингис-хана. Жорж Монтадон, переводчик на французский язык книги И. Баркхаузена «Юная империя Чингис-хана», пишет в предисловии: «Монголы играют для великой монгольской расы точно такую же роль, какую блондины для европеоидной». Чингис-хан «имел в себе факторы блондизма», хотя и «нельзя сказать, что эти факторы стали факторами его личного могущества». Баркхаузен же трактует Чингисхана как «суперперсональное воплощение расы и кочевничества», «в нем соединилась – определенно последний раз в истории – вся энергия чистого центральноазиатского номадизма, которая достигла чрезмерного величия и изменила лицо мира» [Баркхаузен, с. 8, 16].
Очень детально останавливается на анализе личности Чингис-хана и последствий его завоеваний Р. Фокс. «История не представляет параллелей этим двадцати годам завоевания мира неграмотным кочевником». Объединение им Монголии – «неизбежная стадия в процессе развития феодализма». Контакты с великими азиатскими цивилизациями – «потребность экономической жизни». Но «будь Китай сильной и объединенной страной со стабильной экономикой, никакой Чингис-хан никогда не завоевал бы его, даже благодаря своему богоподобному воинскому мастерству». То же самое – с Центральной Азией и Ираном. Под Центральной Азией Р. Фокс имеет в виду Среднюю Азию. «Будь эти два великих общества, китайское с одной стороны и тюрко-иран-ское – с другой, не в полном упадке, Темучжин остался бы Темучжином, не имевшим никакого понятия о мире за пределами его родных степей».
Р. Фокс против того, чтобы оценивать Чингис-хана только как кровавого завоевателя. Если думать так, то «…подлинным памятником монгольскому народу была бы лишь знаменитая пирамида из черепов с картины Верещагина. Пирамиду из черепов игнорировать нельзя… Да, пирамида – закономерное основание, но это не полная правда». Результат не был «чисто негативным». Доводы Р. Фокса в пользу этого: Чингис-хан задержал упадок азиатских обществ; после завоеваний произошел расцвет культуры в юаньском Китае и
Персии; монголы доказали на практике, что они были такими же блестящими организаторами, как и воинами (почта, дисциплина в армии, поощрение торговли, спокойствие границ); наконец, завоевания Чингис-хана внесли «великие изменения в отношения между Азией и Европой», «восток и запад вступили в прямой контакт», «были созданы реальные условия для мирового рынка и мировой торговли», «Темучжин открыл богатства Азии западному миру» и «тем самым сделал возможным рождение современного человека». Наконец, он «восстановил единство Китая» (вот откуда идеи Хань Жулиня и других китайских историков, разделявших и разделяющих взгляды Р. Фокса). Имя Чингис-хана, завершает свои выводы Р. Фокс, – «одно из самых известных простым людям Азии, которые доказывают, что они имеют лучшие суждения, чем многие историки» (см. [Фокс, с. 244–261]).
Рене Груссе, возможно, наиболее полно собравший в своем труде доступный ему материал, тем не менее избегал оценок. Для него Чингис-хан – «наиболее великий и наиболее знаменитый завоеватель Востока», человек, который «в рамках своего образа жизни… проявил врожденный вкус к порядку и хорошему управлению» [Груссе, с. 4, 311]. «Убийства забываются… а поддержка дисциплины чингисханидами и уйгурская канцелярия остались. Эта работа после первоначальных разрушений оказалась в конечном итоге полезной для цивилизации… Объединив все тюрко-монгольские народы в единую империю, установив железную дисциплину от Пекина до Каспийского моря, Чингис-хан подавил вечную войну одних племен с другими и дал невиданную ранее безопасность караванам» [Груссе, с. 316].
П. Рачневский полагает споры о том, «были ли деяния Чингис-хана прогрессивными или негативными», бессмысленными, ибо не он первый «выпустил на волю экспансионистский натиск кочевников», «не он выдумал идею универсальной монархии». Он оказался только «удачливой экспонентой» этих сил, «завоевания Чингис-хана не были ни первыми, ни последними попытками кочевников Центральной Азии установления господства над культурными народами» [Рачневский, с. 184].
Мы привели лишь немногие из множества оценок, которыми пестрит значительная по объему литература о Чингисхане. Стоит остановить внимание читателя на двух моментах, и прежде всего на якобы «врожденной» экспансии кочевников. Это серьезный довод, подтверждение которому видят в самом способе кочевого производства, в экономической необходимости – отсутствие нормальной торговли толкает кочевников на обмен силой, на ограбление оседлых соседей; в более повышенной «воинственности» кочевников, вызванной их образом жизни. В этом вопросе в науке пока нет полной ясности, однако, окинув взором путь, пройденный человечеством, нельзя утверждать, что кочевники были всегда более жестокими и неумолимыми завоевателями, чем оседлые народы. Если обратиться, например, к взаимоотношениям оседлых цивилизаций современного Китая с кочевниками Центральной Азии, то можно обнаружить, что китайцы постепенно поджимали кочевников, оттесняли их в глубины Азии, медленно, но неуклонно продвигая свои границы и сферу распространения своего этноса к северу. Совсем не случайно современные историки видят положительным в действиях Чингис-хана то, что он нанес удар «по захватнической политике китайских императоров и чиновников, постоянно стремившихся к угнетению кочевых народов, в том числе монголов» [Чулууны Далай, с. 3].
И наконец, еще об одном, очень важном. Р. Груссе неправ в том, что убийства забываются. Пирамиды из черепов не забываются. Человечество запомнило Чингис-хана не как правителя, обеспечивавшего достаточно надежную торговлю между Востоком и Западом (кстати, этот тезис наука не подтвердила конкретными исследованиями), а прежде всего как кровавого завоевателя. Какой бы ни была Геростратова слава, Геростраты, к сожалению, не остаются в проигрыше, их помнят. Человечеству не безразлично, какой ценой оно оплатило пути из Азии в Европу и обратно, проложенные монголами. И у историка всегда есть право на то, чтобы сказать: «А что, если бы…» Если бы Монголию объединил не Темучжин, а Чжамуха, Ван-хан, Таян-хан или кто-либо еще из «природных монгольских ханов»? Завершилось бы это объединение такой же внешней экспансией или нет? Была ли одержимость Чингис-хана, его ненасытность как завоевателя велением эпохи или свойством его характера? Пусть даже некоторые черты характера Чингис-хана отражали особенности того общества, в котором он жил, мера его собственной жестокости была исключительно его личным свойством. И будь на его месте другой, меньше было бы пролито крови, и человечество меньше бы заплатило за те «блага», которые связываются с именем завоевателя. Нет, не может человечество не задумываться о цене тех или иных исторических событий, поэтому оно так или иначе всегда представляло и сейчас представляет счет всем Чингис-ханам, какие бы цели они перед собой ни ставили.
