А надо сказать, что Меньшагин хотя и глуповат, как все подонки, но обладал феноменальной памятью – он и через 50 лет помнил фамилии, цитаты, даты, дни недели. Я усомнился в такой памяти и решил его проверить. Ниже в цитате он пишет, что 17 апреля 1943 г. было субботой. Проверил – точно! И ввиду такой памяти его показания становятся очень ценными. В данном случае нам интересен вот такой эпизод его воспоминаний.
«11 апреля 1943 года заведующий Красноборским дачеуправлением Космовский Василий Иванович сообщил мне, что поблизости от Красного Бора, в районе Гнёздова, открыты могилы расстрелянных поляков. Причем что немцы выдают их за расстрелянных советской властью. 17 апреля в конце рабочего дня ко мне пришел офицер пропаганды немецкой – зондер‑фюрер Шулле – и предложил поехать на следующий день, значит, 18 апреля, на могилы на эти, чтобы лично убедиться, увидеть расстрелянных. И сказал, что, кого пожелаю, я могу взять из сотрудников управления.
Уже сотрудники почти все разошлись, так как это была суббота – короткий день, и я застал только Дьяконова и Борисенкова, которым сказал, что, если они желают, могут поехать. Они выразили согласие. На другой день к двум часам все собрались на Рославльском шоссе в помещении пропаганды. И оттуда на легковых машинах поехали по Витебскому шоссе в район Гнёздова. Помимо меня, ездили сотрудники городского управления Дьяконов и Борисенков и главный редактор издававшейся немцами газеты – точно «Наш путь», кажется, нет, уже забыл, – Долгоненков и еще кто‑то из работников пропаганды – русских.
Ну, когда доехали по Витебскому шоссе до столба с отметкой «15‑й километр», свернули налево. Сразу ударил в нос трупный запах, хотя ехали мы по роще сосновой и запах там всегда хороший, воздух чистый бывал. Немножко проехали и увидели эти могилы. В них русские военнопленные выгребали последние остатки вещей, которые остались. А по краям лежали трупы. Все были одеты в серые польские мундиры, в шапочки‑конфедератки. У всех были руки завязаны за спиной. И все имели дырки в районе затылка. Были убиты выстрелами, одиночными выстрелами в затылок.
Отдельно лежали трупы двух генералов. Один – Сморавинский из Люблина, и второй – Богатеревич из Модлина, – около них лежали их документы. Около трупов были разложены их письма. На письмах адрес был: Смоленская область, Козельск, почтовый ящик – ох, не то 12, не то 16, я сейчас забыл уже. Но на конвертах на всех был штемпель: Москва, Главный почтамт. Ну, число трупов было так около пяти – пяти с половиной тысяч».
[203]
По геббельсовской брехне 18 апреля 1943 г. немцы еще не приступали ни к каким раскопкам (13 апреля немцы впервые сообщили о якобы нечаянном обнаружении ими польских могил).
[204]
Но, как вы видите, 18 апреля на поверхности лежало около 5 тыс. трупов. А потом ПКК заявил, что он с 20 апреля 1940 г. приступил к раскопкам «абсолютно нетронутых могил», но немцы, дескать, разрешили им эксгумировать всего 4243 трупа. Как видите, немцы трупы польских офицеров подготовили к демонстрации делегациям «полуответственных лиц» с большим запасом.
И вот тут возникает вопрос о прямом соучастии в геббельсовской провокации Польского Красного Креста или, по меньшей мере, его руководства. Скаржинский пишет, что они 17 апреля приступили к работе, но, правда, он же и пишет, что немцы их держали до 20 апреля в каком‑то бараке и не говорит точно, когда же их допустили к могилам. Тем не менее, даже если немцы к 21 апреля и закопали все трупы, то поляки не могли не видеть свежую землю, не могли не видеть, что трупы закопаны недавно. Следовательно, поляки ПКК прямо пособничали немцам. И немцам (об этом даже с некоторой гордостью пишет Скаржинский) это пособничество поляков стоило недорого: они кормили поляков жрачкой не откуда попало, а из офицерского клуба. Этого полякам хватило! В сам клуб, само собой, их не пускали, но еду полякам носили все же не в помойном ведре, вот Скаржинский и счастлив до такой степени, что не упустил случая этим обстоятельством похвастаться перед соотечественниками.
И пара слов относительно того, какими угрозами следователи НКВД добивались признаний от свидетелей гитлеровского преступления в Катыни. Бургомистр оккупированного Смоленска о расстреле поляков немцами знал очень хорошо – не мог не знать. Как вы помните, у комиссии Бурденко был его ежедневник с записями, из которых было ясно, что немцы привлекали его к этой акции. Для прокуратуры СССР это был свидетель № 1. Более того, его семья была в СССР, самого его взял НКВД в 1945 году. Уж кого‑кого, а его обязаны были заставить разговориться.
Но у бургомистра Меньшагина была альтернатива – не признаваться в том, что он что‑то знал о расстреле поляков, и оставаться пусть и крупным, но просто пособником немцев, или признаться и стать вместе с ними военным преступником.
Вот что показывает Меньшагин по поводу приемов НКВД и НКГБ, которыми они заставляли его дать показания по Катынскому делу в преддверии Нюрнбергского процесса: «Очень странно, что меня ни разу не спрашивали о Базилевском (заместителе бургомистра Смоленска, которому бургомистр Меньшагин рассказывал о расстреле немцами поляков. – Ю. М), хотя я находился в Смоленске с августа по 29 ноября 1945 года, потом в Москве, как я сказал, на Лубянке в одиночной камере. Ведь все следователи задавали мне вопрос, что мне известно о Катынском деле? Я им говорил то же, что я сказал сейчас в начале своей беседы. А на вопрос: кто убил – отвечал, что я не знаю. Они мне говорили: «Мы к этому еще вернемся и тогда запишем ваши показания».
[205]
И все.
Где здесь иголки, запущенные под ногти, где угрозы расстрелять семью, где обещания помиловать? Пальцем не тронули, угрожающего слова не произнесли. Предпочли свидетелем иметь Базилевского, чей пересказ рассказов Меньшагина, конечно, не имел такой убедительной силы.
Но если на такого важного свидетеля не было оказано никакого давления даже по данным бригады Геббельса, то где основания считать, что на 95 простых свидетелей, опрошенных в Смоленске, кто‑то давил?
Еще момент. Следователи ГВП «неопровержимо доказали», что все документы, найденные на трупах польских офицеров комиссией Бурденко, поддельные. Я не буду давать те тексты об этом, в которых и сам следователь Яблоков не понимает, что пишет. Дам кусочек, который должен быть понятен даже ему. Вот он хвастается наличием у себя шерлок‑холмсовской дедукции: «Последний документ, обнаруженный на трупе № 4 экспертом Семеновским, обозначен как почтовая открытка заказная № 0112 из Тарнополя с почтовым штемпелем «Тарнополь 12.11 – 40 г.». Рукописный текст и адрес обесцвечены, каких‑либо следов текста не выявлено, но в почтовом штемпеле отчетливо читается «Тарнополь 12.11.1940 г.», что в действительности соответствует 12 февраля 1940 г., так как даже из собранных и описанных в сообщении открыток следует, что в почтовых штемпелях в СССР в то время написание месяцев осуществлялось римскими цифрами».
[206]
