Он кивнул.
— Историю Керидвен.
Гален нахмурился:
— А что… — Но тут лицо у него осветилось пониманием. Мой Гален, чьи мысли так легко читаются на прекрасном лице… — Ты говоришь о…
Я кивнула. Он нахмурился опять.
— Я думал, что истории о том, как Керидвен забеременела, съев пшеничное зерно, и о том, как заново родилась Этайн
[4]
, когда кто-то там проглотил ее в образе бабочки — только мифы. Нельзя забеременеть оттого, что проглотишь.
— Ты же слышал Ее слова.
Он потрогал мой живот через шелк халата, и расплылся в улыбке. Он просто сиял — а у меня сил не было.
— Холод тоже отец моего ребенка, — сказала я.
Радость Галена померкла, как свеча, закрытая темным стеклом.
— Ох, Мерри, прости.
Я качнула головой и высвободилась из его рук. Я хотела опуститься на колени рядом с Холодом. Рис уже стоял рядом с ним.
— Я верно расслышал? Холод стал бы твоим королем?
— Одним из, — сказала я. Сил у меня не было объяснять, что Рис тоже, некоторым образом, в эту лотерею выиграл. Слишком много всего навалилось.
Рис прижал пальцы к шее Холода, подержал. Склонил голову, так что волосы скрыли лицо. Единственная сияющая слезинка упала Холоду на грудь.
Синий рисунок оленьей головы мигнул ярким светом, словно слезинка вызвала вспышку магии. Я дотронулась до татуировки, и она загорелась еще ярче. Я положила руку на грудь: кожа была еще теплая. Линии рисунка вокруг моей руки вспыхнули языками синего огня.
— О Богиня, — взмолилась я. — Не отнимай его у меня! Пусть не сейчас. Пусть он увидит свое дитя, прошу! Если хоть когда-то ты была ко мне благосклонна, верни мне его!
Синие языки разгорались ярче и ярче. Жара от них не было, но было покалывание как от электрического тока — довольно сильное, почти на грани боли. А свет такой яркий, что я уже не видела тело Холода; чувствовала гладкость мускулистой груди, а видела только синеву огня.
И тут пальцы ощутили шерсть. Шерсть? Значит, я не к Холоду прикасаюсь, синее пламя скрывает кого-то другого. Не человекоподобного, покрытого шерстью.
Существо у меня под рукой поднялось на ноги и оказалось слишком высоким, рука соскользнула. За спиной у меня очутился Дойл, подхватил с пола, обнял. Языки пламени опали: перед нами стоял огромный белый олень, глядя на меня серо-серебряными глазами.
— Холод! — Я потянулась к нему, но он отбежал. Помчался к окнам вдали через акры мрамора, словно мрамор не скользил под копытами, словно сам он был легче пушинки. Я испугалась, что он врежется в стекло, но перед ним открылись застекленные высокие двери, которых раньше не было, и олень выбежал на вновь созданную землю.
Двери за ним закрылись, но не исчезли. Наверное, пространство еще сохраняло эластичность.
Я повернулась в объятиях Дойла посмотреть ему в лицо. Теперь его глазами смотрел сам Дойл, не Консорт.
— Холод…
— Теперь олень, — сказал Дойл.
— А наш Холод теперь для нас потерян?
Мне хватило выражения темного лица.
— Его уже нет, — поняла я.
— Нет, он есть, но другой. Станет ли он снова тем, кого мы знали — ведомо только Божеству.
Холод не умер, но для меня потерян. Для нас потерян. Он не будет воспитывать своего ребенка. Никогда не придет в мою постель.
О чем я молилась? Чтобы он вернулся ко мне. Если бы я подобрала другие слова, он бы все равно превратился в животное? Я не о том попросила?
— Не вини себя, — сказал Дойл. — Где есть жизнь, есть надежда.
Надежда. Важное слово. Хорошее слово. Только сейчас его было мало.
Глава двадцать четвертая
— Плевать мне, сколько еще собак создаст твоя магия, — крикнул Ясень. — Ты клялась, что с нами переспишь, а так и не переспала!
Он метался по комнате, вцепившись руками в светлые лохмы, словно решил их выдрать.
Падуб сидел на большом белом диване, а Галли-Трот лежала пузом кверху у него на коленях — насколько смогла поместиться, то есть. Оставшееся занимало немалую часть дивана. Падуб почесывал собаке брюхо. Вспыльчивый Падуб казался куда более спокойным, чем я привыкла его видеть.
— Секс был нужен, чтобы мы вошли в силу. Ну так мы вошли.
— Не в силу сидхе! — Ясень остановился перед братом.
— Лучше я гоблином останусь.
— А я лучше стану королем сидхе, — сказал Ясень.
— Принцесса уже сказала вам, что ждет ребенка, — напомнил Дойл.
— Опоздали вы на вечеринку, — добавил Рис.
— А кто виноват? — Теперь Ясень напротив меня остановился. — Если б ты с нами переспала всего месяцем раньше, у нас был бы шанс!
Я глядела на него, слишком вымотанная, чтобы реагировать на его злость и разочарование. Кто-то набросил на меня одеяло; я в него закуталась, меня знобило. Мне было холодно, и я не знала, как справиться с этим холодом. Смешно. Холода больше нет, а я скорбь ощущаю как холод.
Я могла придумать дипломатичный ответ. Могла наговорить много вежливых слов, только не хотела. Мне все равно было. Настолько, что я не хотела придумывать вежливые слова. И я просто глядела на Ясеня.
Гален опустился на диван рядом со мной, обнял за плечи. Я к нему прижалась, позволила себя обнять. Он стоял здесь наготове вместе с теми, кого позвал в малую гостиную Дойл на случай, если гнев Ясеня пересилит его способность соображать. И гнев его был так силен, что Дойл с Рисом присесть не решались. Предпочитали стоять — на случай, если самый разумный из братцев лишится разума.
Гален обнял меня крепче, но не потому, что опасался действий Ясеня. Скорее он боялся моих действий. И правильно боялся, потому что я не боялась ничего. И ничего не чувствовала.
— Ваш царь Кураг счастлив, что к Красным колпакам вернулась сила, — сказала я. — Он в полном восторге от Галли-Трот. А если доволен царь, то и ты, воин, должен радоваться его счастью. — Голос у меня звучат холодно, но не бесчувственно. Красной нитью, продернутой сквозь белое полотно, в голосе мерцала нотка гнева.
— Пусть сидхе радуются. А мы гоблины, цари у нас не навек.
Гален сдвинулся немного вперед. Мне было понятно зачем, и гоблину тоже понятно. Гален закрывал меня собой. Только не та это была драка.
— Кураг наш союзник; в случае его смерти нашему союзу конец.
— Да, — сказал Ясень. — Это точно.
Я рассмеялась, и рассмеялась неприятно. Смех того рода, когда смеются, чтобы не заплакать.
Ясень такого не ожидал — он даже попятился слегка. Никакая злость его бы не удивила, но смеха он понять не мог.
