Ронни Касрилс, приехавший для прохождения курса военной подготовки в конце 1963 г., писал: «После всех рассказов об Октябрьской революции и строительстве социализма было волнительно приземлиться в заснеженной Москве. Мабида напомнил нам… что один из прежних лидеров АНК в 1927 г. назвал эту страну „новым Иерусалимом“. Нас встретил полковник Советской армии в импозантной астраханской папахе. Он накормил нас ужином в ресторане „Узбекистан“ и поднял тост за успех нашей борьбы. Следуя его примеру, мы одним глотком осушили наши рюмки водки. Мабида поднял свою рюмку и произнес тост „За страну Ленина“… Мы провели ночь в гостинице „Украина“. Я смотрел из окна: над городом трепетали снежинки. Меня поразило спокойствие этой картины. Снегоуборщики уже начали очищать дороги, и было чувство покоя и стабильности. Я не увидел очередей за хлебом, и люди на улицах казались сытыми и хорошо одетыми. И у посетителей ресторана, и у тех, кто суетился в гостиничном фойе, казалось, было доброе настроение» [844] .
В Одессе, где училось первое поколение бойцов Умконто, жизнь тоже выглядела «удобной и стабильной». У курсантов было немало развлечений. Был оперный театр – великолепный по меркам любого европейского города и заполненный публикой из простого народа. Никто из курсантов никогда прежде не бывал в таком театре. Было кино, которое крутили для них в школьном клубе. Был Дворец офицеров, куда по субботам они ходили на танцы [845] .
«Мне и моим спутникам казалось, – пишет Касрилс, – что система, которую наши враги в Южной Африке описывали как находящуюся на грани развала, процветала. Не могу сказать, что кому бы то ни было из нас пришло в голову, что мы были привилегированными посетителями, о которых заботилось чиновничество, и что жизнь простых людей на территории одной шестой земного шара могла быть другой» [846] .
Касрилс пишет, что практически никто из рекрутов, прибывших в Одессу вместе с ним в 1963 г. – а за единичными исключениями все они были чернокожими, – никогда не бывал в доме белого человека. В лагере, да и вообще в СССР, одним из главных впечатлений было то, что впервые в жизни о них заботились и их принимали белые люди. Обучали курсантов советские офицеры и обслуживали советские – белые – люди обоего пола. Эти мужчины и женщины, пишет он: «… готовили для нас, обслуживали нас, одевали нас как в военную форму, так и в гражданское платье, предоставляли медицинское обслуживание и вообще суетились вокруг нас с материнской заботой. Для нас это были „социалистическая солидарность“ и „пролетарский интернационализм“ на практике. Мои коллеги впервые в жизни сталкивались с таким отсутствием расизма. Южная Африка с ее капиталистической системой не выдерживала сравнения» [847] .
Конечно, даже на этой ранней стадии такой наблюдательный человек, как Касрилс, мог заметить некоторые шероховатости. Например, когда кто-то из обслуги спрашивал его, что такой «прекрасный молодой человек» делает в «черной» армии, или когда врач-еврей в медпункте просил не приветствовать его словом «шолом» [848] . Но значения таким случаям не придавали.
Бывали драки из-за официанток, но ничего серьезного. Редкий случай, когда советские офицеры по-настоящему теряли терпение. Это случалось, когда некоторые курсанты с субботу напивались и попадали в вытрезвитель [849] .
Учили их ветераны Второй мировой войны. Курсанты уважали своих преподавателей за твердость и чувство юмора – не было ни одного, кого бы не любили. Как пишет Касрилс, все они были ширококостными, простыми в обращении и веселыми, с неким крестьянским оттенком и чем-то напоминали южноафриканцам африканеров [850] . В таких обобщениях отразилось его отношение к СССР. При первой встрече на конференции писателей стран Азии и Африки в Баку в 1978 г. Касрилс сказал одному из авторов, что «в СССР все девушки красивые».
Многие из этого первого поколения бойцов Умконто стали хорошо говорить по-русски. Называли себя «черными русскими». Но пели все же национальные песни: «Sing, amaSoja kaLuthuli» («Пойте, солдаты Лутули») [851] .
От старшего поколения анковцев, обучавшихся в СССР, русские слова попали даже в tsotsi-taal, язык «бандитов». «Бандитами» в тауншипах и шантитаунах Йоханнесбурга называли не только настоящих преступников и бандитов, но и прочих нарушителей закона, каковыми тогда считались и борцы против порядков апартхейда. Tsotsi-taal – мешанина из разных языков – английского, африкаанс, местных африканских. Добрался, по словам Касрилса, туда и русский. Он приводит «khorosho» и «pozhal’sta» [852] . Русские имена иногда давали детям, и русские имена иногда бывали подпольными кличками [853] .
В лагерях пропагандировалась советская литература, и ее знали и любили. В лагере Ново-Катенг в Анголе, где проходили военную подготовку новобранцы поколения 1976 г., Касрилс услышал, как один из комиссаров под кличкой Че О'Гара рассказывал курсантам о важности соблюдения дисциплины. Он узнал текст: это были цитаты из романа Александра Бека «Волоколамское шоссе». Сам Касрилс в своих воспоминаниях обращается к советской литературе неоднократно, цитирует, например, Маяковского [854] .
О важности советской литературы в политическом воспитании поколения Соуэто писала нам Маф Андерсон.
...
Как и на многих из тех, кто рос в системе апартхейда, на меня оказали большое влияние литература и публицистика из СССР, – рассказывала она. – По большей части это были публикации издательства «Прогресс» на английском языке… Я все еще вожу с собой томик Толстого, опубликованный в 1970-х или 1980-х годах. Когда я росла, советская литература о борьбе по-настоящему меня вдохновляла. Среди прочего, я думаю, на многих южноафриканцев повлияла литература по женскому вопросу. На мое собственное понимание этого вопроса и необходимости бороться против патриархии в наших отношениях повлияли такие писатели, как Коллонтай. Я считаю, что у нее более живой ум в обсуждении этого вопроса, чем у Ленина или Крупской. Тот факт, что она могла анализировать свои теоретические идеи в художественных произведениях, показывает, как талантлива и дальновидна она была [855] .
Из советских историков наиболее глубокое впечатление на Андерсон произвели работы одного из авторов этой книги.
«Некоторые советские историки нашли детали, которые западные историки совершенно опустили или проигнорировали. Книга Аполлона Давидсона „Сесиль Родс и его время“ – захватывающее чтение. Для меня это, наверно, лучшая книга, которую я прочла о британском колониальном проекте…» [856]
Грэйам Блох, коммунист и активист ОДФ, тоже упоминал советскую литературу. Чтобы представить, как вести себя на допросе, вместе с книгами южноафриканцев, писал Блох, он и его коллеги изучали Солженицына. Другой книгой, которая сыграла важную роль в его политическом становлении, была «История русской революции» Троцкого [857] . Неясно, понимал ли Блох, что оба автора были запрещены в СССР.
На тех, кто бывал в нашей стране, всегда производило впечатление и то, что люди в метро читали: «Вы садитесь в поезд метро в Москве, и три четверти вагона читают, и это [наблюдение] быстро трансформировалось в мысль, что „да, правда, это и есть социализм… всестороннее развитие личности!“». Под псевдонимом Джабулани, которым он пользовался в Москве, Мбеки опубликовал статью в «African Communist», в которой писал: «Они вешают газеты на стену, чтобы те, кто не может купить, могли все же их читать… Матери предоставляют отпуск по рождению ребенка и вспомоществование от государства…» И все это вместе взятое привело его к мысли о том, что «такое общество нам нужно». Позже, в разговоре со своим биографом, он заметил: «Остального мы не видели…» [858]
