* * *
А сразу после своей великой победы, когда его победоносные войска очистили от солдат Мурены Каппадокию, Митридат решил принести благодарственную жертву Зевсу-Воителю. Причем сделать это по обычаю своих предков Ахеменидов, великих персидских царей, по ритуалу, который происходил в древней столице Кира Великого — Пасаргадах. Этим Митридат как бы подчеркивал то, что отныне он не просто эллинистический просвещенный монарх, Новый Дионис, а грозный властелин Азии, наследник могучих персидских царей-воителей, создавших мировую империю, это и имел в виду Аппиан, когда отмечал, что «Митридат совершал это жертвоприношение по отеческому обычаю». Взяв в руки охапку дров, победоносный царь первым поднялся по склону высокой горы на вершину и сложил свою ношу в основание костра. За ним тянулись длинной вереницей его храбрые воины, которые мужеством своим превзошли непобедимые легионы и одержали победу в яростной битве — каждый из них нес с собой дерево для жертвенного костра, и рукотворная деревянная гора становилась все выше и выше. А внизу, на равнине, для победителей готовилось жертвенное угощение из хлеба и приправ, которым Митридат, по персидским обычаям, должен был угостить своих солдат. Когда гора из дерева достигла гигантских размеров, на самую ее вершину возложили мед, масло, молоко и вино, а царь, потомок великих Ахеменидов, приняв из рук слуги зажженный факел, замер на краю обрыва, наслаждаясь торжественностью момента. Стоявшим на равнине войскам была ясно видна исполинская фигура Митридата, которая четко выделялась на фоне темнеющего вечернего неба, он сделал несколько шагов вперед и поднес огонь к жертвенному костру. Пока царь-победитель спускался с вершины, костер разгорался все сильней и сильней, огонь охватывал все больше и больше деревьев, а над равниной, словно рокот прибоя катился боевой клич армии Понта, которая приветствовала своего героя. Наконец огонь охватил всю деревянную пирамиду целиком, и гигантское пламя вырвалось наружу, взметнувшись к черному, усеянному звездами небу, казалось, вся Анатолия видит этот символ победы Митридата над ненавистным Римом. Огромный огненный столб, устремленный в черные небеса, вселял надежду в сердца десятков тысяч людей, угнетенных и раздавленных чужой злобной волей, он дарил им надежду на грядущее освобождение. А для римлян, это гигантское пламя, метавшееся в ночи, было грозным предупреждением — Митридат жив, Митридат непобедим и рано или поздно, но он заставит сыновей волчицы ответить за все содеянное ими зло.
«Этот горящий костер, вследствие своей величины, виден плывущим издали на расстоянии тысячи стадий, и говорят, что приблизиться сюда в течение многих дней невозможно: так раскален воздух» (Аппиан).
Митридат снова готовится к войне…
Получив оплеуху от Митридата в виде разгрома Мурены, отцы-сенаторы задумались, а как же им поступить, чтобы сохранить лицо государства? Ничего лучше не придумали, как сделать вид, что ничего не произошло, — словно никогда не были разгромлены на берегах Галиса в Анатолии два римских легиона. Очевидно, понтийский царь только посмеялся, узнав о выдумке сенаторов, но долго смеяться у него тоже времени не было — дел накопилось невпроворот. И главным из этих дел было наведение порядка на Боспоре Киммерийском, заняться делами Северного Причерноморья раньше Митридат просто не мог, поскольку был вынужден сражаться с Муреной. Царь лично возглавил эту экспедицию и, быстро подчинив Боспор, назначил правителем своего сына Махара, надеясь, что тот серьезно займется укреплением позиций Понта в регионе. После этого Евпатор направил войска против своих соседей на границах Колхиды — воинственного племени ахейцев, и несколько месяцев вел против них боевые действия. Однако время для похода было выбрано неудачно, стояла очень холодная зима, и войска несли большие потери как от обморожения, так и от постоянных засад, которые устраивал хорошо приспособленный к местным условиям противник. Видя, что толку от этого немного, а его воинские силы, потеряв две трети личного состава, уже недостаточно велики, царь счел за лучшее вернуться в Понт.
А оттуда он спешно направил посольство в Рим, надеясь все же подписать этот злосчастный Дарданский договор, чтобы в дальнейшем не возникало инцидентов, подобных тому, который организовал Мурена. Но словно какое-то заклятие лежало на этом мирном соглашении, поскольку едва уполномоченные Митридата прибыли в Рим, как с удивлением обнаружили, что там уже околачивается посольство из Каппадокии — Ариобарзан отправил их с кляузой на своего будущего тестя, жалуясь, что большую часть его страны занимают понтийские гарнизоны. Аппиан пишет, что неизвестно, сделал ли это Ариобарзан «по собственному ли почину или по чьим-либо настояниям », но мне кажется, что, если исходить из свойств характера правителя Каппадокии, вряд ли он додумался до этого сам. Но как бы там ни было, а вместо утверждения договора, понтийские послы отправились назад, неся своему царю грозную волю сената и лично Суллы — Каппадокию отдать законному царю! Митридат мог только руками развести, посылал посольство по одному поводу, а они опять привезли не тот ответ, который ему нужен. А что касается вывода понтийских гарнизонов, то царь даже не огорчился, сколько раз он занимал и оставлял эту страну, что разом больше или разом меньше — уже не имело для него значения, — надо будет — понтийцы вернутся опять. Митридат настолько хорошо изучил Ариобарзана, что прекрасно понимал — как только его фаланги снова вступят в Каппадокию, то последний тут же убежит подальше от района боевых действий. А раз царя в стране нет, то и организованного сопротивления не будет — и эта страна, как спелое яблоко, снова упадет в руки понтийского владыки.
Но его по-прежнему тревожило то, что Дарданский договор не ратифицирован сенатом, а потому Митридат направляет в Рим новое посольство. Однако в том, что касалось этого дела, царь ходил словно по заколдованному кругу, и когда его уполномоченные в очередной раз объявились на берегах Тибра, то узнали, что Сулла приказал долго жить. Смерть всемогущего диктатора вызвала в столице неразбериху и суматоху, и то ли по злому умыслу, то ли из-за безответственности и от недалекого ума, но преторы отказали послам Митридата в аудиенции у сената. Потолкавшись по Риму и ничего не добившись, понтийские уполномоченные сели на корабли и отправились домой; о том, что они скажут своему царю и как он их встретит, им не хотелось даже думать. Но, судя по всему, Евпатор философски отнесся к очередной неудаче с ратификацией, и просто-напросто плюнул на это дело, все равно война с Римом неизбежна. А чтобы как-то досадить отцам отечества, а заодно и поставить на место Ариобарзана, очевидно уверовавшего в собственную безнаказанность, поскольку за ним стоял Рим, Митридат подбил своего зятя, Тиграна Великого, напасть на Каппадокию как бы по собственной инициативе. Понтийский царь и раньше использовал своего армянского родственника для оказания давления на правителей этой страны, а потому от сената не укрылось, кто же идейный вдохновитель очередного конфликта в регионе. Но официально придраться к Евпатору повода не было, а с Тиграном связываться не хотели — в итоге последний, по сообщению Аппиана, одних только пленных вывел 30 000 человек. Каковы были условия соглашения между Митридатом и Тиграном — мы не знаем, так же как и то, что в итоге, кроме морального удовлетворения, получил Евпатор, а вот армянский царь пленными каппадокийцами заселил целый регион. Ариобарзан снова сник, а Митридат обратил взгляд на Запад — там разворачивались события, достойные самого пристального внимания.
