Но это все мелочи, а существенный вопрос заключается в том, что Макиавелли тут обвиняет Пьеро Содерини в детской наивности – справедливо это или нет? Потому что после отказа Содерини прислать хлеб его голодающим солдатам последовало вот что: Рамон де Кордона решил попробовать пострелять по городу Прато – у него было две пушки. В одном месте стену удалось пробить. Брешь была неширокой, «размером с окно», как записал очевидец, но пройти в нее все-таки оказалось возможным. В принципе, дыры такого размера латались очень легко – за брешью наскоро строилась баррикада, наступающих встречали копьями – и дело на этом кончалось. Более того, в данном случае и баррикады строить было не надо, за пробитой городской стеной была стена монастыря, на которой можно было разместить стрелков – солдат c арбалетами и аркебузами.
Но в Прато произошло нечто совсем другое.
Флорентийское ополчение, на которое возлагались такие надежды, в дикой панике побросало оружие и ударилось в повальное бегство. Испанцы оказались в городе, и там началось примерно то, что и происходило в те времена в любом городе, взятом штурмом, – трупы валялись на улицах, кровь текла ручьем чуть ли не в буквальном смысле этого слова, женщин насиловали всех подряд, не щадя даже монахинь в монастырях, а дома шли на поток и разграбление.
Дикую панику, которая началась во Флоренции, когда туда пришли вести о падении Прато, просто невозможно описать. Срочно примчавшимся в лагерь де Кордона послам было сказано, что отважный полководец не держит на них зла, но Содерини должен быть смещен, Медичи должны вернуться, а сам Рамон де Кордона, так и быть, согласится взять с города 60 тысяч флоринов в качестве выкупа. Впрочем, подумав, он эту цифру удвоил.
Как уже было сказано, Рамон де Кордона был человекoм благоразумным.
V
Дальнейшее, в общем, понятно. Режим Содерини, как сказали бы сейчас, «утратил легитимность». По городу металась толпа с криком: «Palla! Palla!» – сторонники Медичи вышли на улицы, и к ним относились теперь с огромным почтением: спасение от головорезов де Кордоны чаяли только в заступничестве кардинала Джованни, сына Лоренцо Великолепного. К гонфалоньеру вломилась группа «молодых людей из хороших семей» и пригрозила проткнуть его на месте, если он немедленно не отдаст приказа выпустить из тюрьмы 25 человек, арестованных по его приказу за симпатии к дому Медичи. Приказ, конечно же, был немедленно отдан – и молодые люди удалились, по какой-то странной причине гонфалоньера все-таки не проткнув. Он решил, что они могут и передумать, и через Макиавелли упросил Франческо Веттори – того самого, которого Синьория в свое время послала к императору Максимилиану, – зайти к нему во Дворец Синьории. Он просил его о защите.
Веттори был, право же, хорошим человеком – спрятал Пьеро Содерини у себя в доме, где, как он знал, его искать не будут, а наутро сумел переправить его за пределы городской черты, на дорогу, ведущую в сторону Сиены.
Первым из Медичи в городе появился Джулиано[3]. Он вел себя скромно, граждан приветствовал самым демократическим образом, и даже, по обычаю итальянцев, сбрил бороду, которую раньше носил подстриженной на испанский лад.
Восторг был полным. 14 сентября 1512 года в город вьехал его старший брат, кардинал Джованни Медичи. С ним было четыре сотни так называемых копий – так назывались группы, образованные слугами и оруженосцами тяжеловооруженного рыцаря. В общем, примерно полторы тысячи профессиональных военных в придачу к энтузиазму масс обеспечили новому режиму достаточную прочность.
Номинально ничего в Республике не изменилось – просто по освященной веками традиции была создана специальная комиссия, ее назвали «балья». Oна назначала каждые два месяца членов Синьории и определяла внутреннюю и внешнюю политику государства. Большой Cовет и ополчение были ликвидированы. Bысшая власть теоретически принадлежала Совету Семидесяти и Синьории из восьми приоров и гонфалоньера, однако в реальности рычаги управления были сосредоточены в балье, ставшей постояннoй комиссией. Всем, что делалось в городе, управляла балья, а бальей управлял кардинал Джованни – как правило, не сам, а через посредство своего младшего брата, Джулиано. Такая вот система косвенного правления.
Нельзя сказать, что всем это понравилось. Тот же Франческо Веттори, в принципе совсем не противник дома Медичи, находил, что режим больно уж напоминает благожелательную тиранию. Франческо Гвиччиардини [4] в своей «Истории Италии» был еще более суров:
«Таким образом, свобода Флоренции была сокрушена военной силой».
Что поистине интересно, так это то, что секретарь Второй Канцелярии Республики, Никколо Макиавелли, никаких особенных эмоций по поводу новой формы правления не проявлял, а даже наоборот, смотрел на вещи скорее оптимистично. Вот что он написал тогда, сразу по горячим следам событий:
«Город остается в мире и надеется, что с помощью [братьев]Медичи будет жить не менее достойно, чем это было в прошлом, во времена правления их отца».
Никколо Макиавелли очень хотел поладить с новым режимом.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Этот эпизод описан в книге Маурицио Вироли, «Niccolo’s smile», page 116.
2. Гастон де Фуа, герцог де Немур, граф д’Этамп и виконт Нарбонны, пэр Франции, французский полководец, сын Жана де Фуа, графа д’Этампа и виконта Нарбонны, и Марии Орлеанской, сестры французского короля Людовика XII.
3. Джулиано Медичи – третий сын Лоренцо Великолепного и Клариче Орсини, младший брат Пьеро Глупого и кардинала Джованни Медичи, впоследствии папы римского Льва Х.
4. Франческо Гвиччардини – выдающийся итальянский политический мыслитель и историк времен Высокого Возрождения. Родом из богатой и знатной семьи, Гвиччардини учился в университетах Феррары и Падуи. Младший современник Макиавелли. В отличие от Макиавелли, своего друга, которого он, впрочем, нередко критиковал, Гвиччардини не склонен был оправдывать систему единовластия ни при каких обстоятельствах – он оставался верным республиканским принципам, хотя и аристократической окраски.
О печальной судьбе побежденных...
I
Интересно, что, сурово осуждая Пьеро Содерини, своего патрона, за проявленную им нерешительность и «детскую наивность», Макиавелли ни слова не говорит о провале его детища, «народной милиции», «вооруженного народа». А ведь это ополчениe он предложил, провел в жизнь и занимался его делами в таких подробностях, что озаботился даже и учреждением специального единого знака, «льва Республики Флоренция», названного Мардзокко.
И все это в так называемом «сражении под Прато» рассыпалось как карточный домик, и никакой Мардзокко не помог. Как-то поневоле вспоминаешь льва Республики Святого Марка с мечом в лапе – вот уж чей меч был отнюдь не картонным.
Откуда такая разница между двумя Республиками и двумя львами? Почему у Венеции получилось, а у Флоренции – нет?
