Вторым удивительным моментом визита мадам Бонапарт к мужу было то, что мадам была неглиже, не причесана и не прибрана, в то время как обычно она уделяла огромное внимание своему туалету, чтобы – как деликатно говорит Констан – «…устранить изъяны своей наружности, нанесенные временем...».
Наконец, третье, и самое главное: мадам не ограничилась слезами. Она раз за разом твердила мужу сквозь рыдания:
«О, друг мой, друг мой! Зачем же ты это сделал?»
Так Констан узнал о казни герцога Энгиенского.
VII
Несчастный герцог оказался случайной жертвой – ему приписали участие в заговоре Кадудаля и Пишегрю. Сделал это, по-видимому, Талейран. Дело было в том, что Первый Консул к заговору отнесся в высшей степени серьезно, и понятно, почему – его режиму могли грозить якобинцы, роялисты и оппозиция в среде военных, симпатизировавших республиканскому строю.
Участие в едином заговоре и Кадудаля, и Пишегрю, и Моро объединяло все три элемента и фокусировало их усилия на единой цели – физическом уничтожении Первого Консула. Так что, когда в ответ на его слова, что Бурбоны напрасно думают, что он не может воздать им лично за попытки убить его, Талейран сказал: «Они, видимо, думают, что ваша кровь не так драгоценна, как их собственная» – Первый Консул взорвался.
До него дошли слухи о том, что некий принц тайно посещал Францию и что эти посещения были частью действий заговорщиков. Принцы Конде были младшей ветвью рода Бурбонов, а из принцев дома Бурбонов человеком, способным на такое дело, считался только герцог Энгиенский, единственный сын носителя титула Конде. Был он молод, отважен, успел повоевать против Республики и в данное время жил в Бадене, недалеко от французской границы, так что в принципе вполне мог весной 1804-го действительно побывать во Франции. Это и решило дело – через границу на территорию Бадена был направлен отряд в три сотни французских драгун. Они окружили дом, где жил герцог, захватили его и увезли во Францию, в Венсен.
Его судили военным трибуналом, который, как говорит Е.В. Тарле, за доказательствами особо не гнался. Часть протокола допроса герцога можно привести [5], она довольно показательна:
1. Имели ли вы сношения с английскими агентами? – Нет.
2. Входило ли в ваши намерения, в случае успеха заговора Пишегрю, перейти границу на Рейне и вторгнуться в Эльзас? – Нет.
3. Получали ли вы деньги из Англии на покрытие ваших издержек? – Да.
4. Хотели ли вы поступить на службу Англии? – Да, с целью освободить мое отечество.
За сохранение жизни герцога Энгиенского ходатайствовал, как ни странно, Жозеф Бонапарт. Он вообще последнее время сблизился с той частью оппозиции, которую можно было бы назвать либеральной интеллигенцией, в частности, стал регулярным посетителем салона мадам де Сталь. Это очень не нравилось Первому Консулу, но он, однако, поведение своего старшего брата терпел и даже пообещал ему, что герцога помилует. Может быть, даже искренне пообещал – но трибунал действовал в соответствии с ранее отданными ему инструкциями и расстрелял герцога наутро после вынесения ему смертного приговора.
Многое случилось в ту весну во Франции – Кадудаль был все-таки захвачен и после недолгого расследования казнен, генерал Пишегрю, согласно официальной версии, в тюрьме покончил с собой [6], генерал Моро был судим, признан виновным, и Первый Консул заменил ему тюремное заключение изгнанием – но все-таки ничто не поразило так современников, как казнь герцога Энгиенского. Как говорилось тогда: «C'est pire qu'un crime, c'est une faute».
«Это хуже чем преступление. Это ошибка».
VIII
Фраза эта приписывалась то Фуше, то Талейрану – эти два человека имели такую репутацию, что запредельный цинизм высказывания в их устах никого бы не удивил. Различные источники в этом смысле расходятся – скажем, сам Фуше определенно претендовал на авторство. Скорее всего, настоящим автором был Буле де ля Мерт, видный юрист, председатель Законодательной Комиссии, разработавшей знаменитый Кодекс Наполеона.
В сущности, кто сказал это первым, не так уж и важно – важно то, что сказанное было верным. Если при новом режиме и был случай откровенного политического судебного убийства, то ничего хуже казни герцога Энгиенского действительно не случалось – демонстративный акт, совершенно в духе Террора, о котором всем хотелось забыть. К тому же герцог был неповинен в заговоре, захвачен совершенно незаконно, на нейтральной территории Бадена, и наконец, он был молод и хорош собой – просто идеальный кандидат на роль мученика.
История эта настолько поразила всю Европу, что сочинялись всякие «…личные причины…», по которым Первый Консул мог ненавидеть герцога. Было даже изобретено, что они оказались соперниками по любовной связи с актрисой, мадемуазель Жорж. Якобы Первый Консул, навещая свою подругу за кулисами, впал в эпилептический припадок и оказался в полной власти герцога Энгиенского – который, по-видимому, прятался где-то там под диваном?
Герцог не воспользовался своим преимуществом – и вот этого-то мстительный корсиканец простить ему не мог…
Нечего и говорить, что весь этот вздор не заслуживал бы никакого внимания, если бы не тот факт, что «…хорошее общество…» по всей Европе было и в самом деле шокировано. Слезы мадам Жозефины, о которых рассказал нам Констан, в этом смысле очень объективный показатель – если уж ее немудреной головке казнь показалась чем-то ужасным, то что говорить о людях поумнее и посерьезнее ее?
Первый Консул все это, конечно, сознавал. Во всяком случае, он был в эти дни мрачен и раздражен. В Париже тем временем прошел слух, что герцога Энгиенского и собирались пригласить на престол в случае успеха заговора Кадудаля и Пишегрю. Этим немедленно воспользовались – идея партии «вертикали» вовсе не новейшее российское изобретение, а довольно традиционный механизм консолидации не устоявшихся еще режимов. Появились «…послания...», подписанные видными администраторами и чиновниками, с требованием положить конец проискам англичан и поставить наконец государственную систему на твердую основу. Сенат (как утверждают, после небольшого подталкивания со стороны министра полиции Фуше) обратился к Первому Консулу с просьбой: «…сохранить сынам содеянное им для отцов…». Формула была несколько темновата, и Трибунат высказался пояснее, в том смысле, что надо бы учредить наследственное правление, с тем чтобы сохранить выгоды и свободы, завоеванные Революцией. Против рекомендации голосовали только те немногие члены Трибуната, которые оставались приверженцами Республики, например, Лазар Карно, ушедший со всех своих прочих постов, но пожелавший все-таки сохранить место в Трибунате.
В мае 1804-го Сенат принял сенатус-консульт, менявший Конституцию, которая теперь именовалась Конституцией 12-го года Республики, и этом актом вверил Республику в наследственное правление императору. Подробности – вроде всенародного одобрения этого акта плебисцитом или торжественной церемонии коронования – еще должны были последовать, но главное дело было сделано. Республика формально сохранялась, но немедленно после этого акта Сената Наполеон Бонапарт стал именовать себя «…Наполеоном Первым, императором французов…».
