Восстание выглядело невозможным, но бессильная покуда ненависть копилась и копилась и находила себе выход в формах, опять-таки позаимствованных у Французской Революции. После краха монархии, с ее идей «божественного права королей», во Франции родилась идея «Великой Нации». Лояльность подданного относилась к его монарху, но лояльность гражданина относилась к его стране, к единению всех его сограждан, всех французов.
Очень похожие идеи стали распространяться и в Германии – чему сильно способствовал и сам император, убрав архаичную чересполосицу мелких владений. Bо главу угла теперь ставилось «…единство всех немцев, порабощенных завоевателем…».
В Германии заваривалась крутая каша, которую Наполеон отказывался замечать. Он вообще презирал туманные идеологии, а верил только в то, что можно потрогать и подсчитать. Это странно – он сам говорил, что дух к материальной силе относится как 3 к 1.
«Стремление к славе» и «порыв» – «élan» – своих войск он рассматривал как военный фактор и ценил очень высоко.
Но вот когда профессор философии Иоганн Готлиб Фихте (нем. Johann Gottlieb Fichte) начал читать свои «Речи к немецкому народу» в Берлинской академии зимой 1807/08 года, Наполеона это поначалу не обеспокоило. В конце концов, профессор просто призывал немцев к моральному возрождению. А то, что он предлагал это делать на национальной основе, – «…что до того всесильному владыке...»?
Ну кто бы мог подумать, что порыв, который вел в бой армии победоносной Франции, может родиться из университетских лекций?
IV
Откуда бралась у Наполеона его неистощимая энергия – это, конечно, вопрос совершенно праздный. Она просто существовала. Греки считали, что идеальный человек должен быть «говорителем слов и делателем дел». Ну, с «говорением слов» у Наполеона были некоторые затруднения – речей он не любил. Но его уровень «делания дел» носил характер, свойственный не обычным смертным, а скорее yж персонажам Гомера. Он вернулся в Париж после долгого, чуть ли не двухлетнего отсутствия, в июле 1807-го, а уже в августе затеял новое крупное предприятие.
Мысль о «континентальной блокаде» не давала ему покоя – Англия продолжала войну. Подготовленная Наполеоном экспедиция в Данию – корпус Бернадотта должен был выдвинуться из Гамбурга и захватить Копенгаген и датский военный флот – достигла цели только частично. Англичане напали первыми – и датскому флоту пришел конец. Корабли были либо истреблены, либо захвачены и уведены в Англию. Увести в Англию город Копенгаген, конечно, оказалось невозможно, но пользы от его захвата оказалось немного. Бернадотту не хватало французских войск, и он использовал для оккупации Дании испанский корпус, предоставленный Наполеону его союзником, королем Карлосом IV. Возможно, это обстоятельство и навело Наполеона на мысль о захвате Испании. Задумано все было весьма коварно – сперва с Испанией был заключен специальный договор о захвате Португалии. Это было сделано уже в октябре 1807 года. По плану, французские войска должны были стремительным маршем пройти через испанскую территорию до Лиссабона и захватить там португальские корабли, раз уж датские заполучить не удалось.
При этом предполагалось, что Годою, фавориту королевской четы, будет в Португалии выкроено отдельное княжество.
Мануэль Годой, маркиз Альварес де Фариа, герцог Эль-Алькудия был на свой лад испанским вариантом Наполеона – бедный дворянин, пошедший на военную службу и волею случая вознесенный к вершинам. Вот только Наполеон добился успеха силой своего ума и характера – и целой вереницей побед, а Годой, человек очень неглупый, просто понравился королеве Марии Луизе, еще тогда, когда она была инфантой, супругой наследника престола. И понравился настолько, что они жили практически в супружестве и правили Испанией вдвоем, отодвинув законного супруга доньи Марии в сторону. Он, в общем, не возражал и считал Годоя «…своим другом и незаменимым государственным деятелем».
В Испании Годоя ненавидели. Считалось, что он нес ответственность за все беды страны, начиная от страшного поражения испанского флота под Трафальгаром и дo потери доступа к колониям за морями. И правда, дела шли далеко не блестяще, что не помешало ему собрать личное состояние, превышающее годовой бюджет страны.
В Испании его презирали все поголовно, даже те, кому он был полезен в устройстве их личных дел. Держался Годой только на расположении к нему короля и королевы и был готов на многое, чтобы упрочить свое положение. Идея о собственном княжестве где-нибудь в южной Португалии очень его привлекала. И, подумав, Наполеон счел Годоя подходящим инструментом для своих планов. Как он однажды обмолвился в разговоре с Фуше:
«…он [Годой] и будет тем негодяем, который откроет нам ворота Испании…»
V
17 октября 1807 года в Испанию начали входить первые части французских войск, а 27-го в Фонтенбло было подписано соглашение между Францией и Испанией, по которому в награду за содействие Годой получал территорию на юге Португалии, признаваемую как его княжество. Лиссабон оставался за Францией, а север Португалии выделялся «…правящему дому Этрурии…» – бурбонской династии правителей Тосканы – в обмен на их владения в Италии, которые доставались Элизе Бонапарт, в замужестве Элизе Баччиоки (Bacciochi). Наполеон не одобрял ее брака, считая, что она могла бы найти себе и кого-нибудь получше, чем ее скромный и именем, и состоянием супруг, но все же «кровь родная – не водица». К тому же ее новые владения могли быть полезны для географической связи с Королевством Италия, королем которого был он сам, и с Неаполитанским Королевством его брата Жозефа.
Но это все были соображения мелкие, так сказать, связанные с устройством домашнего обихода. Истинный замысел был поистине колоссален: предполагалась огромных размеров атака против Англии. Сначала – захват Португалии, потом – поход в Испанию, захват Гибралтара, переправа в Северную Африку и поход по суше на Египет. Одновременно с этим Жозеф Бонапарт должен был захватить Сицилию и изгнать из ее портов английский флот. А тем временем сам Наполеон в союзе с Россией собирался атаковать Турцию, с целью выгнать англичан из восточной части Средиземного моря и дальнейшего похода на Восток, в сторону Индии. Вот что он писал царю в начале 1808 года:
«…Не успеет армия в 50 тысяч человек – русских, французов и, возможно, австрийцев, – входящих в Азию через Константинополь, дойти до Евфрата, как Англия задрожит и падет на колени. Я уже в Далмации, Ваше Величество – на Дунае. Через месяц после нашего соглашения армия может быть на Босфоре. Этот удар отзовется эхом в Индии, и Англия будет побеждена… Все может быть решено и подписано до 15 марта [1808 года]…»
Письмо заканчивалось так:
«Мы должны стать великими вопреки самим себе».
Странно увидеть такой текст в сугубо деловом письме, пусть даже направленном одним могущественным государем другому, своему союзнику, – уж больно это похоже на горячечный бред одержимого. С одной стороны – буквально клинический случай мании величия. С другой стороны – пишет это не обитатель сумасшедшего дома, а человек, в дюжину лет ставший из артиллерийского поручика повелителем едва ли не всей Западной Европы, и пишет это не кому-нибудь, а всевластному повелителю России, которому он совершенно серьезно предлагает забрать себе древнюю столицу Византии, что было мечтой его бабушки, Екатерины Великой.
