Ну что сказать? Шведы слабо разбирались во французских делах – и тот факт, что Наполеон летом 1809-го не просто отослал маршала Бернадотта из армии в Париж, а сместил его с поста командующего корпусом, как-то прошел мимо них. Взаимное раздражение у всесильного императора Наполеона и у его верного слуги, князя Понтекорво, маршала Жан-Жюля Бернадотта, копилось давно. В ходе кампании 1809 года Бернадотт сделал пару непочтительных замечаний по поводу «…слабеющего военного гения императора…» и сказал, что уж он-то побил бы эрцгерцога Карла каким-нибудь ловким маневром. Наполеону, разумеется, об этом доложили – мир не без добрых людей, считающих, что организовать донос, заодно угодив императору, – это святой долг и высокая обязанность.
Так что, когда Наполеон встретил Бернадотта, летящего галопом в сторону, противоположную фронту неприятеля, он его остановил, спросил, не этим ли ловким маневром он намеревается выиграть сражение, и тут же, не сходя с места, отрешил его от должности. Надо сказать, он был несправедлив – Бернадотт действительно мчался назад, но он просто собирал свою отступившую конницу.
Ну, спорить Бернадотт не мог – и вернулся в Париж. Когда Фуше назначил его командиром над спешно мобилизованными частями национальной гвардии, Наполеон уже знал, что в его армии существует «союз филадельфов», состоящий из офицеров в высоких чинах, что они выражают желание «…установить наконец мир…», что они в основном приверженцы республиканского строя – и что его министр полиции, Фуше, совершенно в курсе их деятельности.
Все это в сумме очень попахивало заговором.
Внешнеполитические дела тоже шли не лучшим образом. Война в Испании шла и шла, и конца ей было не видно. Союз с Россией, на который Наполеон возлагал такие большие надежды, трещал по всем швам. Царь, неопределенно обещавший ему свое содействие в случае войны, содействие это оказал, но довольно странным образом – русские войска маневрировали у австрийской границы, но в наступление не шли, австрийцев всячески избегали и в итоге закончили кампанию, потеряв трех человек убитыми. Надо было быть слепым, чтобы не увидеть тут какого-то тайного сговора – и он действительно существовал. Австрия сняла со своей восточной границы 40 тысяч войск – и использовала их против «…союзника и друга российского императора…».
Сестру царя, великую княжну Екатерину Павловну, руки которой Наполеон как бы неофициально просил, спешно выдали замуж за владетельного герцога Ольденбургского, ее кузена по матери, вдовствующей императрице Марии Федоровне [1].
Таких князей в Германии было немало, и в Эрфурте они толпились в прихожей Наполеона, не зная, как ему угодить. Поступок царя, от которого зависел брак его сестры, что и говорить, выглядел недружественно. Все это не способствовало заявленной перед лицом всей Европы «…франко-российской дружбе…». Обязательства по континентальной блокаде русские тоже выполняли хуже некуда. Торговля с англичанами шла чуть ли не открыто.
Наполеон гневался и из-за политических осложнений, и из-за личного афронта. А ведь он не знал и еще некоторых очень серьезных обстоятельств.
Например, он и не подозревал о существовании «Анны Ивановны».
II
«Анна Ивановна» – это был один из псевдонимов, которыми обозначался Талейран в его переписке с царем. Переписка шла через посредство молодого (ему в 1809-м было чуть за 30), но чрезвычайно дельного сотрудника российского министерства иностранных дел по имени Карл Нессельроде. Ему в послетильзитский период царем было поручено деликатнейшее дело: поддержание контактов в Париже с Талейраном – и справился он с этим просто блестяще.
Дело было настолько секретным, что об этих контактах не знал ни российский официальный посол в Париже, ни даже министр иностранных дел, Румянцев.
Наполеон Талейрана очень ценил. Когда он принимал вступающего на пост министра иностранных дел преемника Талейрана, Шампаньи, он сказал ему:
«…Я не хотел бы скрывать от вашего превосходительства чувство глубокого сожаления, с которым я расстался с вашим предшественником, князем Беневентским...»
И даже к концу жизни, уже зная все, Наполеон тем не менее сказал о Талейране следующее:
«Это – человек интриг, человек большой безнравственности, но большого ума, и, конечно, самый способный из всех министров, которых я имел».
Собственно, и Талейран отзывался о своем господине в высшей степени комплиментарно. Положим, когда он говорил, что «…работать его научил великий император…», ему это было выгодно – он использовал тень поверженного колосса. Но вполне возможно, что он – в той мере, в которой он вообще был на это способен, – действительно вначале Наполеону сочувствовал. В князе Талейране было некое странное сочетание необыкновенного ума и полного эмоционального холода. Когда он говорил, что «…бывают высоты, на которые могут подняться только орлы и пресмыкающиеся...», так и кажется, что под «пресмыкающимися» он имеет в виду самого себя. Если же прибавить, что князь, несмотря на немалые годы и сильную хромоту, пользовался огромным услехом у женщин и считался неотразимым кавалером, то тут уж напрашиваются прямо библейские аллюзии о премудром змее-соблазнителе. И к тому же при всей своей громко декларируемой лени, при всей своей любви к богатству, роскоши и наслаждениям этот убежденный гедонист был способен пойти на огромный риск. Предавая Наполеона, он рисковал головой – в самом прямом смысле этого слова. Почему он это делал? Послушаем мнение по этому поводу, высказанное умнейшим человеком, Е.В. Тарле:
«…Наполеон его [Талейрана] недооценивал и слишком поздно убедился, как может быть опасен Талейран, если его интересы потребуют, чтобы он предал и продал своего господина и нанимателя. Что касается Талейрана, то весьма может быть, что он и не лжет, когда утверждает, будто искренне сочувствовал Наполеону в начале его деятельности и отошел от него лишь к концу, когда начал понимать, какую безнадежно опасную игру с судьбой и какое насилие над историей затеял император, к какой абсолютно несбыточной цели он стремится. То есть, конечно, тут надо понимать дело так, что Талейран убоялся не за Францию, как он силится изобразить, ибо «Франция» тоже была для него абстракцией, но за себя самого, за свое благополучие, за возможность спокойно пользоваться наконец нажитыми миллионами, не прогуливаясь ежедневно по самому краю пропасти…»
Но, возможно, и Евгений Викторович не оценил в достаточной степени и элемент мести. Талейран был оскорблен и по понятиям того времени имел неоспоримое право на дуэль. Выбор оружия по установившемуся дуэльному кодексу принадлежал оскорбленному.
Талейран выбрал интеллект.
III
И при всем при этом он не забывал и личные интересы. Скажем, еще в Эрфурте он сумел использовать влияние, которое возымел на Александра Первого, для того чтобы устроить брак своего беспутного племянника и женить его на Доротее, младшей дочери богатой герцогини Курляндской. Герцогиня была российской подданной и уж хотя бы в силу этого отказать царю в его ходатайстве в пользу этого брака никак не могла. Царь замолвил словечко, и дело сладилось – и в дальнейшем мы еще узнаем об этом много интересного. Ну, и кроме того, делу не помешало бы и просто золото – Талейран привык, что ему за политические услуги платят столько, сколько он попросит. Что, надо сказать, с Александром у него не проходило без серьезных хлопот. Царь был склонен к идеализму, особенно на словах, но к роли дойной коровы был вовсе не склонен. Вот один эпизод из очень непростой истории его сотрудничества с Талейраном – не могу удержаться от удовольствия привести длинную цитату из текста «Талейрана», блистательной работы Е.В. Тарле:
