В начале оговорю, что самое трудное было найти тех, кто захочет заниматься таким делом научно. То есть строго, сухо, без «тараканов». И при этом будет понимать, что никаких шансов на официализацию этих занятий (а значит, на социализацию себя и своего начинания) нет и не может быть, поскольку царствует советская доктринальность. Так этих шансов и не было, пока она царствовала. А потом она начала рушиться. Отнюдь не с нашей помощью. Мы-то, напротив, стали ее защищать. А она — отпихиваться. А мы — напрашиваться: «Ребята, вы же не одни завалитесь, вы страну завалите! Жалко ведь! Глобальная катастрофа».
«Ребята» были разные. Кто-то и впрямь остро переживал возможность потерять страну. Кто-то рассчитывал, что с нашей помощью можно удержаться у власти. Кто-то уже вообще ни на что не рассчитывал, а просто открывал закрытые ранее социальные двери, поскольку их стало положено открывать (как-никак перестройка, обновление, новые отношения с интеллигенцией, рекомендуемое начальниками преодоление идеологических шор и так далее).
Как бы там ни было, наши занятия советской элитой постепенно приобрели официальный характер. По поводу нашей — ранее неформальной — организации был выпущен ряд высоких правительственных постановлений. Нам были предоставлены возможности исследования, вытекающие из этого статуса (поездки в «горячие точки» с научными и политическими полномочиями и так далее). Мы стали больше понимать, точнее прогнозировать, развивать метод, вырабатывать возможные антикризисные решения. Но, пока мы их вырабатывали, изучаемая нами элита своими судорогами развалила страну. И не просто развалила. Развал породил регресс в каждой части распавшегося СССР. В том числе и в той части, которая превратилась в «демократическую Россию, освободившуюся от власти жуткого коммунизма».
Эта самая «освободившаяся от самой себя» территория стала зоной культурного провала, перерождения, регресса и… и чудовищной элитарности. Вместо доктринального табу на «элитную» (очень непростую!) тему возникло диаметрально противоположное. Все стали называть себя элитой. Всё стало кричать об элитарности. Особый парадокс ситуации состоял в том, что кричавшие об элитарности называли себя одновременно демократами (ни в одном другом обществе подобного произойти не могло). Потом словечко «элитное» расползлось и превратилось во всепроникающую пленку грязи, налипшую на новое бытие (элитные коттеджи, элитные магазины, элитные журналы, элитные клубы, элитные проститутки…).
В этой новой реальности надо было самоопределяться. И это было непросто. Мне удалось убедить какое-то количество единомышленников в том, что наши исследования по элитам могут иметь значение для будущего России. Не «демократической» и «избавившейся от коммунистической порчи», а России как таковой. Что нужно продолжать заниматься этими самыми элитами вопреки всему, и в чем-то даже наступая на горло собственной песне.
Зачем? Ответить на вопрос можно только исходя из предыстории. А именно — из причин, побудивших меня обратиться к этой (неблагодарной и небезопасной) теме еще в советский период.
Человек обычно занимается тем, что для него притягательно. Положа руку на сердце, могу сказать, что это не мой случай. Я не хотел входить в элиту. Я не люблю элитарность. Я крайне болезненно воспринимаю нынешнюю российскую маниакальную псевдоэлитность, доходящую до скверного анекдота. Сначала элитные машины и квартиры… Потом элитный паркет… Потом элитные унитазы… Хуже всего, что с этим скверным анекдотом надо как-то сочетаться. На нынешнем языке это называется «соответствовать». А как же? «Элитное консультирование»… Не имел и не имею ничего против той идеи, которая бросила вызов всей и всяческой элитарности. Более того, затертое в советский период содержание этой идеи начинает иначе проступать сквозь пакости постсоветского скверного элитного анекдота.
Еду я недавно в этой самой «элитной» машине… И мой водитель походя с ехидством бросает: «Ну, как же, как же! Разрушим до основанья…» Я с любопытством спрашиваю: «А вы помните, что там обещали разрушить?» Установив, что человек не помнит (почему бы ему помнить-то, когда так все из памяти выбивают?), я говорю: «Мир насилья! Там обещали разрушить мир насилья. Предположим, что это невыполнимое обещанье. Но разве это не благородно — мечтать о том, чтобы мир насилья рухнул? А вы что, хотите мир насилья для своих детей и внуков? И что плохого в том, что только великая армия труда будет владеть землей, а паразиты — никогда? А вы хотите, чтобы паразиты землей владели?»
Да, по дороге к разрушению мира насилья было совершенно невероятно много насилия. Но какая великая идея свободна от этого? Где этого насилия не было? Во Французской революции? В Английской? В войне между конфедератами и федератами в США? Не в насилии дефект идеи… Дефект в другом… В том, что неясно, где у этого мира насилья основание, которое надо разрушить. Никто еще не попробовал как следует в этом разобраться. И удары наносятся не по основанию. Ну, никак не по основанию. И нельзя нанести эти удары по основанию, не разобравшись, что такое человек. Может, он и является основанием? Хочется верить, что это не так. Но кто знает?
Пока что все удары по миру насилья приводят к обратному результату. Это не значит, что надо любить мир насилья. Нужно быть не более покладистыми, а более умными. И искать, искать это самое основание.
Удар же по тому, что кажется, но не является основанием, — порождает воспроизводство этим самым задетым, но неуничтоженным основанием еще более уродливых зданий. Те, кто пел цитируемую мною великую песню, думали, что избавят мир хотя бы от элитарности. А породили советскую номенклатурную элитарность, которая, по моему убеждению, являлась особо бесперспективной. Эта бесперспективность не имеет ничего общего с приписываемыми советской элите демоническими качествами. Напротив, благопристойность и умеренность большей части этой элиты сейчас абсолютно очевидны. Особенно на фоне нынешнего гиперэлитарного беспредела.
Советские элитарии жили достаточно скромно. А многие — так почти аскетично. Конечно, была коррупция. Где ее нет? Но разве тогдашнюю коррупцию можно сравнить с нынешней? Нет, не в оргиастическом потреблении была вина советской элиты, полностью ответственной за гибель СССР. Не тяга к роскоши привела к ее загниванию, превратившемуся в общесоветскую гангрену. Но что тогда?
Отсутствие профессионализма? Пожалуй, нет. По крайней мере, не это имело решающее значение. Но что же?
Духовная и социальная ложь. Идеология декларировала отсутствие элиты. А элита формировалась. И нужно было каким-то образом прятать факт этого формирования от общества. Именно эта игра в прятки придавала формирующейся элите всю совокупность качеств, предопределивших крах СССР. Коммунистическая идеология вообще не нашла ответа на проблему элитогенеза. Неизвестно, может ли быть такой ответ в рамках данной идеологии. Особенно же в условиях пресловутой «победы социализма в отдельно взятой стране». Но если ответ и существует, то в той идеологической сфере, которая была изъята из доктрины уже в 20-е годы.
Наверное, возможен, условно говоря, монашеский или орденский принцип формирования элиты, адекватной коммунистической идеологии. Но нет монашеской аскетической социальности вне порождающей монашество метафизики. Даже если Сталин и говорил о партии как об ордене меченосцев, то он лукавил. Ордена не было. И не могло быть, поскольку метафизический потенциал идеологии был сведен к нулю тем же Сталиным.
