А значит, потенциальная криминальность части наших спецслужб не могла не превратиться в актуальную. Люди делятся на тех, кто трансформируется под воздействием социального мейнстрима (то есть уступает соблазну эпохи), и тех, кто не трансформируется (не уступает соблазну). У каждой эпохи свои соблазны. Если социальный мейнстрим регрессивно-криминален, то и соблазн соответствующий. И всегда больше тех, кто ему уступит. Остальные в меньшинстве.
Но мало уступить соблазну «в сердце своем»… Надо еще суметь то же самое сделать в реальности. Если человек сеял хлеб, то он, конечно, может, уступив криминальному соблазну «в сердце своем», загнать налево солярку или даже трактор. Но на большее у него навыков не хватает. Их надо заново приобретать. А у кого-то навыки есть.
Солдата отличает от убийцы не профессионализм (профессионализм примерно совпадает), а идея служения. Был нормальный (не регрессивный, не криминальный) социальный мейнстрим. И люди плыли по этому течению. Жили нормальной жизнью. Теперь течение стало другим. Те, кто плывут по течению, приноравливаются. Навыки есть. Нормы отменены. И тогда солдат становится бандитом автоматически. Я не даю буквальных юридических оценок. Я говорю о социальном качестве. Отчасти — метафорически. Но лишь отчасти.
Эффективность новых чекистских слагаемых и их способность бороться за власть против так называемых олигархов были куплены ценой определенной селекции, граничащей с социальной мутацией. Эта селекция еще больше отдалила «чик» от «цыка» (любого «цыка» вообще, самой возможности «цыка»). Потому что успешными оказались в основном те, кто отказался от идеала, а значит, и от «цыкоподобного» стратегического целеполагания. А как иначе?
В постселекционный период чекизм стал реальностью. Претерпевший метаморфозы чекистский протокласс (корпорация, социальная группа) получил власть. Но решил пользоваться ею не по принципу самодостройки до «цыка», а по принципу самораспухания, то есть экстраполяции «чика».
Но почему я имею право говорить о самораспухании? Где критерии, по которым можно оценить, куда именно движется некая «социальная сущность», движется ли она куда-то вообще и, главное, есть ли чему двигаться?
Может быть, это и надо обсудить прежде всего? Но как обсудить? Сформулировать критерии, по которым сущность, она же общность, наличествует или отсутствует? Так она всегда в каком-то смысле наличествует, а в каком-то отсутствует. Нельзя обойти эту самую проблему смысла даже на этапе конституирования предмета. Академической науке очень хочется без этого обойтись. Карл Поппер — тот этому посвятил всего себя. И не он один. Наверное, если предмет — это бабочки, то обсуждение смысла предмета сродни словоблудию. Но предмет предмету рознь. Попробуйте-ка в нашем случае обойтись без этого самого смысла.
Скажи мне, чего ты хочешь, и я скажу тебе, есть ли ты.
Задавая себе вопрос, существует ли чекизм, понимаем ли мы сами содержание этого вопроса? Напишем его и обведем в рамочку.
Итак, что значит спросить феномен: «Существуешь ли ты?»
Ты посылаешь ему этот мяч. Спрашиваешь — а он, возвращая мяч, отвечает: «В каком смысле?»
Потому что в каком-то смысле (и отвечающем этому смыслу качестве) он всегда существует.
Предположим, что чекизм существует в качестве чего-то, аналогичного обществу рыболовов. Или какому-нибудь профессиональному комьюнити. Вот существует, например, клуб военных переводчиков. Учились люди вместе. Интересуются определенной профессией. Интересны друг другу. Хотят помогать друг другу. Создают клуб.
Кстати, пример клуба военных переводчиков не только подтверждает, но и дополняет мое рассуждение. Потому что не хочет этот клуб быть только клубом, в котором собираются люди, объединенные по профессиональному признаку или по признаку знакомства друг с другом со времени обучения в одном вузе. У нас клуб военных переводчиков хочет быть не клубом переводчиков, а центром интеллектуальной жизни, интеллектуальной борьбы и всего прочего. То есть он сразу выходит за свои обычные имманентные пределы. И это свойство структур, порождаемых нашим обществом. Они всегда не будут узко нацелены. И никогда не захотят находиться в узких рамках так называемого гражданского общества.
Может быть, это и плохо. Но это так. А точнее, это и не плохо, и не хорошо. Это специфично. И отражает одновременно как специфичность нашей культуры (у любой культуры есть специфичность, но русская специфичность — это чуть-чуть другое), так и специфичность нашей ситуации.
Итак, чекизм — это не клуб ветеранов «Альфы» или бывших работников госбезопасности. Но и не клуб действующих работников госбезопасности (например, бывших выпускников такого-то вуза). Многие коды идентификации так называемого чекистского сообщества (если оно есть) будут строиться на профессиональной специфике и общих знакомствах по роду деятельности и факту совместного обучения. Многие, но не все.
Соответственно, мы можем говорить о существовании чекизма в узком и широком смысле слова (рис. 29).
Рис. 29
Существование чекизма в узком смысле слова не вызывает сомнений. Но и интереса у нас тоже не вызывает. Нас интересует существование чекизма в широком смысле этого слова. А оно-то не может быть ни доказано, ни обсуждено вне сопряжения существования как такового со смыслом и ситуацией.
Тот, кто начнет рассматривать чекизм в узком смысле слова, уподобится Паганелю, охотящемуся за бабочками. Он охотится себе и охотится. А к нему, видите ли, пристают и спрашивают: «А в чем смысл бабочек?» В ответ Паганель начнет перечислять морфологические особенности бабочек. А если вы его прервете и скажете: «Да меня смысл интересует, а не морфология!» — он просто обидится и прекратит разговор. А вас сочтет придурком. Неохота вам ловить бабочек, классифицировать крылышки. Вот вы и апеллируете к какому-то смыслу.
Теперь представьте себе, что ваш собеседник не Паганель, а специалист по каким-нибудь экзотическим культам, в которых бабочка является системообразующим символом. Он-то ведь не может развивать исследование без обсуждения смысла бабочки. Но ему не нужна или почти не нужна морфология этих самых бабочек.
А нам-то с вами что нужно?
Если мы разбираем чекизм в качестве одной из разновидностей профессиональных сообществ и интересуемся, как именно люди этой профессии выстраивают внутригрупповые коммуникации, как влияют на их солидарность факты совместного обучения, совместной деятельности, профессиональных интересов и пр., то это одна профессия. И в ней есть свое соотношение между предметом и методом. Мне-то такой предмет абсолютно неинтересен. Но я понимаю, что он возможен. И даже представляю, какими методами «это» можно исследовать.
Есть «чекизм». А есть, к примеру, «геологизм».
Я вот по первой специальности геофизик. Учился в геологоразведочном институте. Моя профессия предполагала, что хотя бы в полевой период существуют очень прочные связи между людьми, оказавшимися в непроходимой тайге в одной палатке. Что эти связи потом сохраняются, иногда на всю жизнь. Что люди доверяют друг другу, потому что проверили себя в экстремальных условиях. Что, оказавшись тесно связанными, они вместе проводят праздники. Интересуются делами друг друга, помогают друг другу в сложных ситуациях. Следует ли из этого, что если бы президентом РФ стал не бывший работник КГБ, а бывший геолог с серьезным стажем полевых работ, то вся страна и весь мир обсуждали бы «геологизм», а не чекизм? Вряд ли, не так ли?
