Этот вакуум, образовавшийся вокруг Горбачева, был использован Ельциным и его приближенными с тем, чтобы ни под каким видом не дать сформировать единый управляющий союзный центр. После того как формально был создан некий Государственный комитет по управлению народным хозяйством, Горбачев всецело посвятил себя разработке «нового Союзного договора», хотя было очевидно, что эту проблему следует решать уже не в том формате, как до августовских событий. Причем решать не месяцами, а в течение 2–3 дней, было очевидно, что больше времени нет. Именно об этом я сказал, выступая перед союзными парламентариями 26 августа. Говорил об этом я и Горбачеву…
Новая обстановка кардинально отличалась от той, которая была свойственна до 19 августа 1991 г. Республики «охладели» к этому «проекту», прибалтийские лидеры уже получили наше (и мое, и Ельцина, и Горбачева) заверение в том, что более никто не будет препятствовать им в приобретении полной государственной самостоятельности. Я беседовал в те дни и с Рюйтелем, и с Горбуновым, и с Ландсбергисом — и заверил их в лояльности к идее самостоятельности их республик. В Закавказье шла война. Лидеры Украины и Молдавии заявили о возможном «выходе» из СССР. И только среднеазиатские республики были наиболее стойкими приверженцами принципа сохранения СССР. Поэтому необходимо было немедленно договориться: во-первых, о принципах конфедеративного устройства, на которые могли согласиться, по сути, все республики, исключая три прибалтийские страны; во-вторых, эти договоренности следовало достигнуть как можно быстрее, поскольку дезинтеграционные процессы мощно набирали скорость и в центре, и в республиках, областях, краях.
Все ждали определенности в судьбе СССР, появления центральных органов власти, как бы они ни назывались. Хотя было очевидно, что нужны кардинальные изменения, скорее всего, в рамках конфедеративного устройства, но с сильными координационными функциями в центре в области финансово-экономической деятельности и централизации управления таких сфер, как оборона, международные трубопроводы, стратегические коммуникации и целый ряд иных функций, которые было целесообразно сосредоточить в центре.
Ситуация требовала именно такого подхода, о чем я, кстати, докладывал на сессии Верховного Совета СССР, которая проходила 26 сентября в Кремле. Однако ни Верховный Совет СССР, ни президент Горбачев, похоже, так и не поняли до конца последствия событий, связанных с путчем. Они полагали, что, коль скоро замысел путчистов провалился, все должно «идти своим чередом», не спеша, как прежде. И проиграли страну — и только потому, что не учли фактор времени. Они дали возможность сторонникам развала СССР мобилизоваться, дождаться агонии СССР, нейтрализовать высшую исполнительную и законодательную власти СССР, убедиться в том, что они ни на что, кроме говорильни, не способны, и выбросить их на задворки истории вполне легальным путем, хотя и явно не конституционным.
Я несколько раз по своей инициативе поднимал этот вопрос в разговорах с Ельциным, высказывал тревогу по поводу быстро идущего процесса дезинтеграции, причем не только в отношениях Союзный центр — союзные республики, но и в пределах Российской Федерации, в том числе из-за того, что он, Ельцин, медлит с формированием нового не только союзного, но и нашего, российского, правительства. Я информировал его, что депутаты Верховного Совета все настойчивее требуют созыва Внеочередного съезда народных депутатов, на котором, возможно, будут настаивать на его, Ельцина, докладе о ситуации в СССР и в России, сложившейся после августовских событий. Никому не понятна его пассивность как президента — нет его выступлений с анализом ситуации, нет предложений относительного нового государственного устройства СССР. Я также сказал, что не вижу никаких новых идей и у Горбачева — во всяком случае, публично он по этому поводу ничего не говорит, выдвигая, по сути, ставшие уже нереальными свои прежние представления (до августовского периода) о «Союзном договоре». Ссылался я также на то, что мне все труднее сдерживать растущее недовольство депутатов им, Ельциным, в условиях его совершенно необъяснимой пассивности.
Разрушительные процессы плавно «перетекали» с союзного государства в пределы Российской Федерации
А между тем разрушительные процессы все сильнее охватывали Россию — повсюду возникали идеи о создании новых республик: Уральской, Дальневосточной, Среднерусской, Вятской и даже Петербургской и т. д. Эти идеи получали свое «развитие» в прессе, некоторые «видные демократы» писали о том, что на месте России должно действовать 30–35 новых государств — по их мнению, только таким образом можно «побороть в себе империю и стать на подлинный путь демократического развития». Сепаратизм в российских республиках ими рассматривался как «продолжение августовской революции» — речь уже шла не о подавлении нами контрреволюции, а именно о «начале настоящей демократической революции»: «долой СССР!», «разрушить до основания!» — эти большевистские лозунги оседлали радикальные демократы, группирующиеся вокруг российского президента. Главный идеолог ельцинизма Бурбулис даже внешне подчеркивал свою «ррреволюционность» — он по-чегеваровски вскидывал к месту и не к месту правую руку со сжатым кулаком вверх на всех собраниях, в которых участвовал. Эти троцкистствующие необольшевики оказывали в тот период огромное влияние на президента, побуждая его к опасным действиям по расколу страны. Совершенно уверен, что, если бы не энергичная деятельность Верховного Совета России, твердо контролирующего ситуацию в стране, Российскую Федерацию постигла бы такая же трагическая судьба, какая постигла СССР.
Но дело в том, что первоначально сами союзные власти поощряли сепаратизм партийной бюрократии российских автономий. Это произошло вскоре после принятия Первым съездом народных депутатов Российской Федерации, Декларации о суверенитете. Тогда высшим руководителям СССР ничего лучшего не пришло в голову, кроме идеи… противопоставить российскому руководству российские же автономии в лице их партийно-административной верхушки. Первоначально это проявилось в приглашении участвовать лидеров пяти наших автономий в заседаниях Совета Федерации, который состоял из руководителей союзных республик и Союза ССР. И вот, когда в июне 1990 г. я пришел на очередное заседание Совета (Ельцин, испытывающий нескрываемую вражду к Горбачеву, направлял на этот Совет меня), я увидел, что наряду с лидерами союзных республик (Кравчук, Шушкевич, Назарбаев, Каримов и др.) за столом сидят Шаймиев (Татария), Галазов (Северная Осетия), Завгаев (Чечено-Ингушетия), Николаев (Якутия), Рахимов (Башкирия), Ардзинба (Абхазия, Грузия). Некоторые из них так вошли в роль, что порою не давали возможности выступить главам союзных республик (особенно руководители Чечено-Ингушетии, Северной Осетии), пространно и путано излагая что-то, как правило, с критикой российского руководства. Горбачев милостиво слушал их, блаженно улыбаясь, часто вклинивался в разговор — и тоже говорил много и пространно, чертя обеими руками перед собой какие-то круги. Совет Федерации, по сути, превращался в какой-то дискуссионный клуб, в то время как для каждого из находящегося здесь руководителя был дорог каждый час. Они прибывали сюда не для пустых дискуссий, а полагая, что здесь, на уровне высших должностных лиц государства, будут приниматься какие-то конкретные решения, достигаться согласования по важным вопросам (например, Союзному договору, бюджету и т. д.), внутренней и внешней политике, проблемам, которые разводили союзные республики и т. д. Все это я знал по себе, перебирая в уме все дела, которыми я занимался, будучи первым заместителем Председателя Верховного Совета России.
