Ельцин шагнул ко мне, говорит: «Руслан Имранович, нам с вами надо срочно перебраться в американское посольство. Штурм начнется очень скоро, нас с вами ликвидируют. Есть договоренность — в мире начнется большой шум, эти из ГКЧП вынуждены будут уйти — мы вернемся через несколько дней. Нам надо сохранить себя для России
Я молчу, ошарашенный. Помощники Ельцина мне деловито рассказывают, что, как только открываются автоматические ворота, бронированный «ЗИЛ» может легко проскочить через «жиденькую» баррикаду и прорваться во двор американского посольства — «там вас ждут».
Пока я слушал Ельцина и объяснения, как нам «бежать», быстро мелькали все события последних дней — растерянность Ельцина в первые часы путча, его готовность смириться с поражением, полное отсутствие какой-либо инициативы, какие-то детские игры в «правительство в Свердловске», «правительство в изгнании» в Париже и т. д. А теперь — эта очевидная и откровенная трусость. Да еще и приглашает меня стать соучастником позорного бегства… Овладевшая мной ярость готова была сорваться — слова самые оскорбительные и презрительные готовы были обрушиться на человека, стоявшего передо мной. Я сжал зубы и губы — мозг контролировал язык. Молчу.
Подошел близко Коржаков, говорит: «Надо торопиться. Возможно, была утечка информации. Тогда они заблокируют проход».
Ельцин, видимо полагая, что я согласился с ним бежать, шагнул к двери машины, Коржаков открывает ее.
Я стоял, не шелохнувшись, затем медленно сказал: «Борис Николаевич, вы приняли верное решение. Ваша жизнь дорога всем нам. Вы — первый российский президент. Уезжайте. У меня — другая ситуация, здесь 400 моих депутатов. Я— их лидер и должен остаться с ними. Прощайте!»
Повернулся и прошел к лифту, нажал кнопку, дверь распахнулась, шагнул — дверь стала закрываться. Услышал в этот момент громкий голос Ельцина: «Руслан Имранович!..» Дверь закрылась, я не услышал того, что он хотел сказать. Прошел опять через его огромный пустой кабинет и приемную — к себе.
Иду по коридору, не замечая ничего и никого, лихорадочно размышляю над совершенно новой, экстремальной и очень позорной ситуацией: как мне сообщить о бегстве Ельцина? Это станет известно, возможно, уже через несколько минут — американцы немедленно сделают сенсационное сообщение, не дожидаясь, что там скажет Ельцин. Думал, думал, напряжение достигло предела… В моем большом отсеке, который занимал огромный холл и несколько больших комнат для помощников, прессы и пр. (помимо кабинета и приемной), как всегда, было множество людей, добивающихся скорейшего информирования о чем-то, разумеется, «важном» — депутаты России и Моссовета, военные, работники нашего аппарата, мои и «чьи-то» советники и консультанты, депутаты из провинций, некоторые сотрудники аппарата Горбачева, коллеги — ученые и преподаватели московских вузов, аспиранты и даже студенты, приезжие — и как они только умудрились попасть сюда? И как всегда, много журналистов, особенно — иностранных.
Уже на подходе к своим апартаментам попытался сделать усилие — принять бодрый вид, улыбнулся, с кем-то заговорил, обещал переговорить со всеми. И зашел к себе, попросив секретаря никого не впускать 10 минут.
Я едва присел за свой рабочий стол, как зазвенел привычный телефон от Ельцина. Удивился. Нажал кнопку.
Голос Ельцина. Руслан Имранович, я никуда без вас не пойду. Будем вместе до конца!
Я. Спасибо, Борис Николаевич! — Я почувствовал огромное внутреннее облегчение. Откинулся в рабочее кресло.
Ельцин. А сейчас я спускаюсь в свой запасной рабочий кабинет в подвалах нашего здания. Я там не был, но мне докладывают, что имеются все условия для работы. Здесь остается Бурбулис.
Я. Хорошо, Борис Николаевич! Полагаю, что все будет развиваться так, как мы предполагали. Мы сделали достаточно много, чтобы «они» не посмели пойти на кровавый конфликт. Полагаю, что его не будет. Подумайте над этой новой ситуацией. День будет сложный…
Зашел Лев Суханов, помощник президента — доволен, смеется. Говорит: «Ну, вы молодец! Когда вы так решительно, не дискутируя, отказались сесть в машину к Ельцину — он недолго колебался. Выругал всех и вернулся. Кто-нибудь знает об этом?»
Я. Не знаю, Лева, но, видимо, будут знать. Но — это уже не так важно…
Моя радость по поводу того, что Ельцин не совершил этот позорный поступок и не сорвал все «наше дело», была так велика, что я как-то смягчился, стал искать какие-то оправдания: «Устал от политических битв, жизнь его потрепала немало, он намного старше меня» и пр. В общем, стало хорошо, спокойно. Насколько это позволяла обстановка.
Информация и неформальные связи в большой политике
Проблема теории официальной информации мне была хорошо известна еще с раннего периода моей научной деятельности в Академии наук СССР. Но впервые о необходимости обладания доступом к специальной политической информации я на своем личном опыте убедился в три августовских дня, когда путчисты блокировали нас, руководителей России, в Парламентском дворце. Более понятной стала также позиция всесильного главы КГБ Крючкова, который препятствовал реализации наших замыслов создать российскую спецслужбу, наподобие хотя бы тех, которые существуют во всех союзных республиках, кроме РСФСР. А когда было заключено специальное соглашение между властями СССР и РСФСР о создании такого специального ведомства по России, к нам был направлен человек, совершенно пустой и безынициативный, — полгода у него ушло на формирование персонала… из 20 секретарш и десятка сотрудников. За все эти драматические три дня его никто не видел вблизи высшего российского руководства. А информация о том, что делается в Правительстве у Павлова, в Минобороны и Генштабе, в КГБ у Крючкова, в войсках, взявших в осаду наш Дом, была очень нужна. И она у меня была, по крайней мере, с ночи 19-го, непрерывно нарастая с утра 20 августа и вплоть до полного завершения военно-политического путча.
Это был класс неформальной информации, истоки которой зависят исключительно от личности человека, причем в тех аспектах, которые относятся ко всей его биографии, прошлой жизни, дружеским связям, начиная с учебы, работы, времяпрепровождения; от того, насколько этот человек имел доступ к информированным — то есть элитарным слоям общества и пр. Все это невозможно для политика — новичка в Москве. Москва — сложный, лукавый город, он не любит «начальников» со стороны. Я был давно «своим» в Москве.
За годы учебы в МГУ, работы в комсомоле, в Академии наук и своем институте у меня появились многочисленные дружеские связи со множеством приятелей, работающих во всех учреждениях столицы, включая союзный уровень. Я многими из них искренне дорожил, поддерживал эти связи постоянно и, когда стал одним из руководителей России, часто приглашал к себе — и на работу, и домой, и на какие-то мероприятия, консультировался с ними по разным вопросам. Некоторые из них были первоклассными специалистами в области западной экономики, менеджмента, теории дипломатии, конституционного законодательства, финансов, банковской деятельности, организации политических кампаний, деятельности спецслужб, информатики и т. д.
