Современный мир порывает с метанарративами, на их место приходит множество партикулярных нарративов. В метанарративе каждая мельчайшая деталь жизни общества могла быть локализована и осмыслена в свете смысла и цели целого, то есть помещена на свое специфическое место внутри целого. Метанарратив дифференцирует мир, структурирует его, вырабатывает последовательности и иерархии. В случае множества партикулярных нарративов единая структура отсутствует. Самые разные нарративы могут соседствовать друг с другом и претендовать на равный когнитивный статус. Скажем, теория относительности будет соседствовать с буддистской доктриной или учением о том, что мир покоится на трех слонах, а те стоят на огромной черепахе. Зато это мир свободного выбора, чуждого насилию (дедукции или навязыванию). В соединении с виттгенштейновской теорией языковых игр (см. об этом в разделе о науке как жертве политкорректности) концепция кризиса метанарративов может рассматриваться как философское обоснование практики политкорректности. А если добавить сюда бодрийяровские идеи о господстве симулякров и исчезновении противоположностей, то постмодерн прямо начинает выглядеть философией политкорректности.
Что не является неравенством
Возвращаемся к социологическому рассмотрению равенства. Знаменитый тезис о том, что все люди рождаются равными, — это никоим образом не суждение факта. Скорее наоборот: люди рождались именно неравными, ибо человек от рождения принадлежал определенному сословию, и факт его рождения в определенной семье определял его правовой статус, в принципе, на всю его жизнь. Ситуация изменилась, классы и сословия в прежнем смысле отменены, но неравенства не исчезли, и люди по-прежнему не рождаются равными, ибо они рождаются в разных семьях, разных странах и разных социальных слоях. Суждение о том, что люди рождаются равными — это идеологический desideratum, состояние, так никогда и не достигнутое в реальном обществе, да и вообще недостижимое по причине неизбежности человеческих социальных неравенств. Единственное равенство, которое кажется реально достижимым, — это равенство людей перед законом. Оно неизбежно переносится также на моральные и социальные отношения людей, и это составляет самый дух современной демократии. К этому только еще добавляется готовность принимать как должное и без проблем переносить разнообразные материальные неравенства.
Процесс цивилизации определяется тем, что каждый из того, что ему выпадает, может извлечь максимальную пользу. Каждый должен использовать особенные возможности, которые предоставила именно ему случайность рождения и среды. То, что мы, как говорил Норберт Элиас, живем в обществе индивидов, означает, что мы не живем в обществе равных. На самом деле равенство — это некая фикция. Государство и закон рассматривают разнообразных индивидов в определенном отношении (или в определенных отношениях) как равных. Однако из отношения к индивидам как равным — и вполне законного требования такого отношения — вовсе не следует вывод о том, что все они в действительности равны. Понятие, противоположное равенству перед законом, есть не неравенство, а произвол. Надо очень четко усвоить: равенство перед законом — не констатация того, что люди равны (на самом деле они не равны), а принцип, требующий обращаться с людьми как с равными.
Поскольку люди различны, то именно из подхода к ним как равным возникает фактическое материальное неравенство их жизненных ситуаций. К кому-то приходит успех, который вообще, как правило, дело случая. У каждого есть родители — и эта случайность рождения в определенной семье порождает принципиальное и неустранимое неравенство шансов. Тот, у кого было счастливое детство и кто воспитан умными и любящими родителями, тот получит радость от жизни и плодов культуры в таком объеме, которого не добьешься никаким перераспределением благ. Блага высокой культуры нельзя просто передать во владение народа, отняв у прежних владельцев. Этими благами надо уметь владеть. Умение владеть этими благами усваивается в ходе социализации, и если оно не усвоено в детстве, обрести его потом невозможно или очень трудно.
Бедность и несчастье, будучи, конечно, злом, не являются несправедливостью. «Несправедливость судьбы» — это не более чем метафора, антропоморфизация судьбы, которая представляет собой всего лишь случай. Всякие фактические неравенства только тогда могут считаться несправедливостью, когда являются результатом сознательного распределения. Отсюда, согласно Больцу, следует, что не случайности рынка, а политика перераспределения порождает неравенства.
Рынок, следовательно, освобождается от ответственности за все. Справедливость и несправедливость, равенство и неравенство — все это просто не имеет отношения к рынку. Если я разорился и потерял все, а другой человек вдруг невероятно разбогател — это не есть несправедливость, во-первых, и этим не устанавливается неравенство, во-вторых. И то, и другое — справедливость и равенство — могут быть атрибутами только сознательных человеческих установлений, а не стихии рынка. Вмешательство государства в эту стихию постоянно порождает несправедливости и неравенства. Это относится и к вмешательствам, специально направленным на ликвидацию какой-то несправедливости или какого-то неравенства. Например, повышение зарплат врачам в бюджетных медучреждениях на какое-то время делает их счастливыми, и они считают это повышение безусловно справедливым. Но тут поднимают голос учителя, которые, конечно же, справедливо считают, что их обошли, проявив тем самым несправедливость. Конечно, всегда есть люди, которые от конкретных шагов перераспределения выигрывают. Но в целом попытки добиться таким образом справедливости не приводят к искомому результату, потому что ликвидация одной несправедливости порождает другую, и сама цель оказывается недостижимой.
Именно эта проблема встала в свое время перед советской властью. Социальная справедливость и материальное равенство могли быть достигнуты, логически рассуждая, одним из двух способов. С одной стороны, подходя теоретически, можно было ожидать могучего взлета «производительных сил», в результате чего общественные богатства, по словам советской пропаганды, «польются полным потоком», и ничего перераспределять уже не понадобится, поскольку каждый будет брать из общественных закромов сколько ему надо. Это и будет царство равенства и справедливости, то есть взыскуемое «Царство Божие», то есть Коммунизм. Как ни удивительно, советские вожди в это верили — иначе один из них (Никита Хрущев) не пообещал бы в начале 1960-х наступление коммунизма через двадцать лет, то есть в пределах жизни одного поколения. Впрочем, так и звучал официальный лозунг: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». Если бы вожди были неискренни и врали сознательно, они отодвинули бы эту сакраментальную дату лет как минимум на пятьдесят.
Вторая стратегия заключалась в том, чтобы обеспечить фактическое материальное равенство, а тем самым и социальную справедливость, путем установления жесткой верхней границы материального достатка. Пропагандируя в теории скорое пришествие коммунизма, советские вожди приняли в качестве временной меры именно этот путь. Был установлен практически универсальный для всей страны «идеальный» стандарт потребления: отдельная типовая квартира для каждой семьи, автомобиль отечественного производства, телевизор, холодильник и стиральная машина также отечественного производства, дачный домик (или дача), ежегодный отдых в Крыму или на Кавказе. Квартиру следовало получать от государства, все остальное можно было купить. Экономическая ситуация была такова, что даже этот стандарт для огромной массы населения был недостижим. Но, по крайней мере, достижение равенства и справедливости переставало быть бесконечным процессом. Равенство было, так сказать, операционально определено, и становилось ясно, что надо сделать, сколько квартир построить, сколько автомобилей, телевизоров и т. д. выпустить для его достижения. И вопрос справедливости получал простое решение: если у меня и у соседа одинаковые квартиры (а также и машины, и холодильники и т. д.), то все справедливо. Разумеется, это только логическая модель. На самом деле она никогда не была полностью реализована и отражала лишь стандарт потребления городского «среднего класса». Разные национальные традиции, локальные особенности, градации статуса, различия финансовых возможностей, индивидуальные вкусы, наконец, — все это влияло на уровень и стиль потребления. Так что тотальной уравниловки в реальной советской жизни не было
[32]
, хотя как тенденция она существовала.
