В либеральной идеологии нет теоретической модели, объясняющей это новое социальное расслоение (мы упомянули лишь один из его многочисленных аспектов, а есть еще, например, устойчивые и самовоспроизводящиеся нижние слои). Консервативная идеология более терпима к неравенству; у нее есть свое понятие справедливости, отличающееся от либерального и социалистического и состоящее в максимальном обеспечении индивиду прав, представляемых ему его социальным статусом. В этом смысле консервативное мировоззрение — это идеология социальной стабильности. Оно предписывает индивидам определенную идентификацию и не поощряет к ее смене. Идеалом консерватора является органическое общественное устройство, как оно сложилось в ходе истории каждой отдельной страны.
Теперь о пункте 3 из приведенного выше перечня. Идея суверенитета народа также чужда консервативному способу мышления. Первоначально суверенитет как право независимой и высшей власти, не подлежащей никаким ограничениям, кроме тех, что она налагает на себя сама, считался принадлежащим исключительно властителю — королю, царю, императору. Затем естественно-правовое мышление сформулировало представление о суверенитете народа, который сводится к volont? g?n?rale, общей воле. С конца XIX в. носителем суверенитета считается государство. В нынешнее время спор консервативного и либерально-прогрессистского мышления по проблеме суверенитета можно свести к спору о пределах власти государства. Если государство — продукт общественного договора, то свободные индивиды, договорившись между собой, отчуждают в пользу государства какую-то равную для всех долю изначально принадлежащей им свободы. В этом случае суверенитет государства ограничен и не является суверенитетом в собственном смысле слова. Наоборот, государство исполняет здесь роль слуги или домоправителя в общественном доме. Иногда говорят, что оно — ночной сторож. Если же государство рассматривается как органическое единство, то его суверенитет безграничен, и свобода, которой обладают индивидуумы, получена ими от государства. Разумеется, это две полярно противоположные позиции. В практической политической жизни спор либералов и консерваторов о суверенитете — это спор не о том, кому принадлежит суверенитет, а спор о месте и роли государства в жизни общества. «Государственнической» позиции, то есть позиции, состоящей в признании первостепенной значимости государства, придерживаются, как правило, мыслители и политики консервативной ориентации; задачу увеличения свободы индивидов за счет ослабления роли государства ставят перед собой, как правило, либералы.
В заключение — о неотъемлемых правах человека. Последовательно консервативная позиция будет заключаться в отрицании таких прав. Это вовсе не значит, что консерватор хочет бесправия людей и их беззащитности перед произволом начальства. Просто права эти, если подойти к делу теоретически, не принадлежат людям изначально, а получены ими от государства как носителя высшего суверенитета и источника гражданских благ, таких как свобода, собственность и т. д. По этой самой причине они — не универсальные, единые для всех во всем земном мире права, а различны по содержанию. Они имеют не абстрактный всеобщий, а конкретный характер и определяются теми критериями и нормами, которые существуют в данном конкретном обществе, сложились в нем «органически» — изначально как традиции уклада народной жизни, а затем под воздействием политических изменений и трансформаций Нового времени. Такая позиция может выглядеть «реакционной» и «ретроградной», но лишь в том случае, если рассматривать традицию исключительно как идеологический конструкт для оправдания status quo и не принимать во внимание ее живое «тело». Люди живут внутри традиции и сквозь ее призму воспринимают все существующее, в том числе и свои права, которые в таком случае будут выглядеть естественными и неотъемлемыми ровно в той мере, в какой они реализуются в конкретной действительности.
Земля и собственность
Когда Карл Мангейм в «Консервативной мысли» объяснял консервативное представление о конкретности, он прежде всего обращался к понятию собственности. «Специфическая природа консервативной конкретности нигде не проявляется так явно, как в понятии собственности, отличающемся от обычного современного буржуазного понимания этого явления»
[41]
. Есть два типа собственности, предполагающие разные формы связи собственности с ее хозяином. Традиционный тип, о котором старые теоретики консерватизма говорили, что это «настоящая собственность», предполагал наличие живой, взаимной связи между собственностью и ее хозяином. Ему противостоит современный абстрактный тип, где собственность не связана с ее хозяином никак иначе, кроме как условиями договора. В первом случае собственность (прежде всего, конечно, речь шла о собственности на землю) и ее владелец представляют собой как бы члены одного тела, и разорвать их отношения полностью по существу невозможно. История показывает, что «настоящая» собственность давала ее хозяину определенные привилегии, например, право голоса в разных государственных собраниях (в случае имущественного ценза), право охоты, право включения в число присяжных и т. д. Владение землей наделяло человека особенной природой. Оно было связано с личным достоинством, и разорвать эту связь в определенном смысле слова было невозможно. Так, во Франции и в Германии вплоть до Нового времени, когда собственник земли менялся, право охоты к нему не переходило, оно оставалось за прежним владельцем, что свидетельствовало о том, что новый хозяин — «ненастоящий». Личное отношение собственности не только было неразрывным, то есть сохранялось даже вопреки юридическим актам о смене собственника, но оно не могло и возникнуть произвольно, посредством одного только правового акта там, где до этого его не существовало. Так, потомственный дворянин, покупая имение у неродовитого человека, не мог перенести на него отношения «настоящей» собственности только на том основании, что он сам принадлежит к старому дворянству. В общем и целом можно сказать, что отношение собственности вплоть до Нового времени существовало в двух ипостасях: правовой и традиционной. Они не только не совпадали, но до известной степени противоречили друг другу, что в реальной жизни часто порождало острые конфликты.
Арон Гуревич связывал такое ощущение непосредственной связанности между владением и владельцем с более ранней, варварской эпохой
[42]
. Он напоминает, что, например, норманны (то же относится и к древним германцам), весьма дорожа драгоценными металлами и стремясь их приобретать любыми способами (прежде всего, как водится, грабежом), тем не менее не пускали их в товарный оборот, не использовали для покупки жизненно важных вещей, а прятали монеты в землю, в болото, топили в море. Такое использование монет может показаться загадочным, если не учитывать, что, согласно представлениям, бытовавшим у этих народов, в сокровищах, которыми обладал человек, воплощались его личные качества и сосредоточивались его счастье и успех. Лишиться их означало потерять надежду на счастье и успех, а может быть, и вообще погибнуть. Поэтому спрятать золото в землю не означало заложить клад в современном смысле слова, то есть спрятать деньги с целью их сохранения и сбережения в превратностях быта и военной судьбы. Их прятали не для того, чтобы потом забрать. Клад, пока он лежал в земле или на дне болота, сохранял в себе удачу хозяина и был неотчуждаем. Он был собственностью хозяина, но не только в силу факта владения, не в силу права на владение (даже если оно имелось), не в силу вовлеченности его в экономические взаимодействия, но прежде всего по причине отождествления его с личностью хозяина, или, если использовать терминологию Мангейма, по причине наличия глубоких интимных внутренних связей между собственником и собственностью. Деньги — самая текучая и непостоянная из форм собственности — таким образом, лишались своей функции всеобщего посредника и «субстанциализировались», обретали личностную субстанцию.
