– Да я смотрю, эвон воевода уже сам на стене, без доклада…
– Интересно, какого лешего ему надо, – проворчал Федор Савельевич. И, обернувшись к десятскому, приказал: – А ну-ка, приведи того пленного сотника. Пускай потолмачит.
– Он уже здесь, воевода, – сказал десятский. И махнул рукой гридням: – Ведите.
Двое дюжих витязей, ухватив пленника под микитки, легко, словно куль с овсом взнесли его по всходам, – Тэхэ всего пару раз коснулся ногами деревянных ступеней.
– Ну, спрашивай своего, чего ему надобно, – сказал Федор Савельевич.
Тэхэ, опасливо покосившись на воеводу, подошел к краю стены и, свесившись через тын, прокричал что-то на своем языке. Получив ответ, он повернулся к Федор Савельевичу:
– Он говорить, что вы должны открыть ворота и уходить из город. Весь вещь, скот и товар нада оставить в город. Тогда величайший Бату-хан, владыка мира, проявить милость и оставить вам жизни в обмен на ваш покорность и повиновение.
Десятник зло ощерился.
– Добрый у тебя хан.
Тэхэ кивнул.
– Ошень добрый.
– Угу, – кивнул воевода. – На Калке-реке, когда ваши об войско князя Мстислава Киевского зубы обломали, ваш добрый хан ему тоже предложил укрепления оставить и домой идти. А как князь со своей ратью из-за тына вышел, так их и посекли стрелами. А самого князя раненого вместе с другими пленниками досками до смерти додавили. Благодарствуем, нам такой доброты не надобно.
Тэхэ насупился, но спорить не стал. Лишь спросил:
– Что мне отвечать?
– Да то и отвечай, что слышал, – сказал воевода.
Тэхэ вновь свесился с тына и прокричал ответ. Но посланник, похоже, уезжать не собирался. Потрясая хвостатым копьем, он снова проорал что-то.
– Чего он там надрывается? – пробурчал десятник. – Сказано же – вали к своему хану с докладом, мол, послали вас туда-то и туда-то.
– Он предлагать поединок, – сказал Тэхэ.
– И чего? – хмыкнул Федор Савельевич. – Неужто если наш победит, то вы без боя в Степь уйдете?
Стоящий рядом горбоносый купец, успевший помимо кинжала и кольчуги обзавестись шлемом и кривой саблей, покачал головой.
– Вряд ли они повернут назад, – сказал он. – Но это обычай их предков. Чьи-то воины будут сражаться более яростно, зная, на чьей стороне боги.
– А чьи-то менее… – задумчиво произнес воевода. – Ладно, нам сейчас любой выигрыш времени на руку. Там, глядишь, и подмога к нам подоспеет.
И кивнул в сторону Тэхэ.
– Уведите.
Снова в темную гридницу к скамье и ремням Тэхэ не хотелось.
– Может, еще толмач нада? – спросил он, заискивающе заглядывая в глаза воеводе.
– Зачем, – пожал плечами Федор Савельевич. – Все что надо, уже сказано. Теперь по-иному с твоим ханом поговорим.
И, поворотившись лицом к городу, крикнул зычно:
– Гей, богатыри русские! Есть ли охотник в поединке намять бока басурману?
Тут же со стен донеслись голоса:
– Я! Я пойду! Дозволь, батька!
Но ближе всех оказался Митяй со своей неподъемной, окованной железом дубиной. Сейчас на нем был побитый островерхий шлем без бармицы
[94]
и личины
[95]
, почти новый бахтерец
[96]
, видно, взятый в бою и сильно надставленный по бокам крупными железными кольцами, и скрепленные такими же кольцами дощатые бутурлыки
[97]
, привязанные прямо поверх голенищ сбитых сапог.
Споро взбежав по всходам, отчего те жалобно заскрипели, он поклонился Федору Савельевичу.
– Дозволь мне, воевода.
Воевода кивнул.
– Что ж, покажи басурману, детинушка, где раки зимуют.
– Покажу, Федор Савельевич, не сумлевайтесь, – сказал Митяй, поудобнее перехватывая ослоп…
Лязгая толстыми цепями, опустился на противоположный край рва подъемный мост. Помахивая огромным дубьем, словно тростинкой, по мосту вразвалочку прошел Митяй. Остановился, поправил шлем, качнул головой туда-сюда, разминая шею, мощно повел плечами – и вдруг неуловимым движением описал вокруг головы свистящий круг. Кованое железо ослопа смазалось в линию, словно не трехпудовым дубьем, а легкой сабелькой махнули.
– Ну чо, ты, что ль, в поединщики рвешься? – прогудел Митяй. – Давай, коли не боязно.
Ордынский посланец оскалил желтые зубы и коротко, без замаха, даже не привстав на стременах, метнул тяжелое копье.
Белой молнией просвистела хвостатая смерть, но Митяй лениво махнул дубиной и обломки копья полетели в ров.
– Это все, что ты можешь? – хмыкнул Митяй и еле увернулся от удара кривой сабли. Черненая чешуйчатая масса оказалась неожиданно проворной. Метнув копье, сотник тут же послал коня вслед – и конь оказался немногим медленнее копья.
Но клинок разрубил лишь воздух.
Пролетев мимо пешца, всадник зашипел от досады и, рванув поводья, бросил коня в таранный удар – смять, раздавить легкодоспешного врага многопудовой массой, окованной в тяжелый доспех, а после довершить дело отработанным ударом, способным развалить человека наискось от плеча до бедра.
Митяй снова отпрыгнул в сторону и еле устоял на ногах. Над ухом вновь просвистела сабля, но на этот раз гораздо ближе. Ее кончик просек кольчугу на плече и, чиркнув по нагрудной пластине, пропорол в ней глубокую борозду. Плечо ожгло, рубаха под доспехом тут же пропиталась горячим.
– Вот ирод! – разозлился Митяй. – Почти новый бахтерец спортил.
И, не думая особо, сплеча швырнул дубье во врага на манер городошной биты.
Хрясть!!!
Деревянная рукоять ослопа долбанула по бармице, прикрывающей ухо. Всадник покачнулся – и свалился с коня. Но с детства привычное к таким падениям тело все сделало само – сотник, как кошка, приземлился на четыре точки, тряхнул головой, сковырнул со шлема помятую личину, отбросил, подхватил с земли саблю и пошел на Митяя, шипя, как разъяренный манул
[98]
.
Ослоп остался валяться позади ордынца.
