– Да что ты, Никитка, ей-богу!
Девушка ускорила шаг и гибкой лаской юркнула в ворота. Однако через мгновение из-за полуоткрытой створки показалась розовая мордашка, с которой и не думал сходить румянец.
– А и зашли, – бросила Настя скороговоркой. – Ежели батюшка не воспрепятствует, тогда может быть…
Не договорив, исчезла. Захлопнулись тяжелые створки, лязгнула заворина
[31]
.
Никита сорвал с головы шапку, метнул под ноги в лужу воды, выплеснутой из Настиного ведра, и прошелся вокруг той лужи вприсядку.
– А зашлю! – вскричал. Наплевать, что народ кругом – пущщай слышат! Вдруг не откажет Настин батюшка! Вдруг повезет несказанно!
Однако народу, похоже, было не до Никиты. Знакомый ярмарочный шут Васька, шедший мимо, услышав Никитов вопль, вместо того, чтоб подколоть жениха по-дружески весело да с прибауткой, лишь буркнул на ходу сквозь зубы «здорово, Никита» и быстро прошел мимо.
– «Вдруг» – оно ничего не бывает, парень, – послышалось за спиной.
Никита обернулся.
Сзади стоял дед Евсей. Мужик в прошлом разбитной, лихой вояка из княжьей дружины, однако выпертый оттуда воеводой за пристрастие к хмельной медовухе, что с ратной наукой есть вещь ну никак не совместная. Однако, несмотря на грехи молодости, еще многое что мог дед Евсей показать юным гридням… когда не был налит до бесчувствия напитком, погубившим некогда его ратную карьеру. Сейчас дед Евсей тоже был слегка навеселе, но на ногах держался крепко.
– Об чем ты, дядька Евсей? – спросил Никита, наморщив лоб.
– Да все об том же, – вздохнул дед, наклоняясь и выуживая из лужи Никитину шапку.
– Ладно тебе, дядька Евсей, – засмущался Никита. – Благодарствую, я уж сам как-нибудь…
– Вот то-то и оно, что как-нибудь, – снова вздохнул дед, отжимая шапку и протягивая ее парню. – Все в этой лядащей жизни как-нибудь да через одно место.
Сказал – и, плюнув смачно под ноги, с душой втер лаптем в землю выплюнутое. На Никиту дохнуло густым перегаром.
Никита поморщился, но послать старого человека нехорошим словом подальше было неловко. Потому Никита, соблюдая приличия, повторил:
– Ты об чем толкуешь-то, дядька Евсей?
– Об свадьбе твоей, – глухо сказал Евсей, отворачиваясь. – Которой не будет. Ты уж крепись, парень.
– Как так «не будет»? – выдохнул Никита, теряя терпение. – Да ты…
– Твой брат старшой к ее батьке уже сегодня с утра пораньше сам вперед своих сватов в дом пожаловал. Сейчас, поди, уже воеводу дождался. Небось сидят, договариваются.
Лицо Никиты окаменело.
– Семен??? Как???
Старик сделал шаг и положил на плечи парня руки, похожие на узловатые корни деревьев.
– Вот так, – сказал жестко. – И полну шапку серебряных гривен в приданое дает.
У Никиты подкосились ноги. Словно под весом тяжелых стариковских ладоней парень медленно осел на землю. И прошептал растерянно, еле слышно:
– Дядька Евсей, так что ж мне делать-то теперь? Мне ж без нее не жить!
Широкая ладонь, рассеченная надвое старым шрамом, неумело погладила парня по непослушным вихрам.
– Да не убивайся ты так, Никитка, – сказал Евсей, другой ладонью согнав с ресницы непрошеную соринку, от которой в глазу защипало. – Баб на земле – как зерен в амбаре. Опоздал ты маленько, поздно с охоты нынче вернулся. Да, кстати, ты ж вроде как из охотников в ратники податься собирался? Вот князь наш малый Василий подрастет, в поход соберется. К тому времени и ты, глядишь, в детинце ратному делу обучишься. Вернешься с походу в сброе, при коне, да в переметных сумах серебро звякать будет, а не ветер свистеть – вот тады и жениться можно.
Никита вскочил на ноги. Ударила в голову пьяняще-красная волна, застив взор, метнулась к голенищу ладонь, словно сам собой оказался в руке новый нож.
– Я ее сейчас люблю! Да я Семена за это…!!!
О-ох!!!
Никита захлебнулся криком и вторично осел на землю. А пьяненький дед присел рядом, уложив свою словно деревянную руку парню на плечо. Понятно, что, дернись – прижмет та рука шею вторично, а с нею и ярость безрассудную обратно в печенку загонит.
– Не гоношись, парень, – строго сказал дед Евсей. – Дай слово, что бузить боле не будешь, тады нож отдам.
Никита кивнул, принял обратно свой нож, неведомо каким образом оказавшийся у деда в руке, засунул его за голенище и насупился, едва сдерживая предательские ребячьи слезы, недостойные взрослого и многоопытного охотника, коему уже без малого восемнадцать весен минуло.
– Кулаками здесь вряд ли делу поможешь, – продолжал дед Евсей. – А на всякую силу другая сила найдется, посильнее. Ты люби, люби. А еще лучше поплачь. Так оно скорее перелюбится. Только не на людях плачь, а домой иди. Негоже будущему ратнику при всем честном народе слезьми заливаться. Сам дойдешь, дурить не будешь?
Никита кивнул вторично.
– Ну и ладно, – сказал дед Евсей, вставая. – Ежели бы ты знал, сколь раз я за свою жизнь вот так по бабе убивался – подивился б изрядно. Но попомни мои слова – от такого горя первейшее средство – моченое яблочко и жбан медовухи. Причем яблочко – продукт несущественный, ежели и нету его – и так ладно. Но вот без остального – никак нельзя…
Никита не слушая шел… по дороге ли, не по дороге – какая разница? Лишь бы подальше от занудного, не по возрасту сноровистого деда и от запертых ворот, за которыми сейчас творилось невыносимое…
На другой стороне улицы распахнулась дверь большой, добротно сложенной кузни. Из широкого дверного проема на улицу дохнуло жаром. Вместе с жаром наружу шагнул бородатый мужик, под плечи которого, вероятно, тот проем и рубился – в иной ему бы боком входить пришлось. Следом за кузнецом выволокся слегка задохнувшийся и оттого бледный с лица подмастерье, плечами и статью наставника не догнавший, но бороду отрастивший уже на треть длины бороды учителя.
Кузнец вдохнул-выдохнул пару раз, словно кузнечные мехи прокачал легкие, выгоняя накопившуюся в них угольную пыль. Мимо него, чуть не задев бородача плечом, прошел Никита, ничего не видя перед собой. Кузнец посторонился, пропуская парня, и еще некоторое время смотрел ему в спину, морща лоб и покусывая нижнюю губу.
– Ох, не дело затеял воевода дочку супротив воли за постылого выдавать, – глухо сказал он наконец. – Да и Никита того и гляди руки на себя наложит.
Подмастерье пожал плечами.
– Дык на то он и воевода, дядька Иван. Абы кого княжьим пестуном
[32]
не поставят. Нам-то что – мы люди маленькие.
