– Ты иди отсель, Настя, – твердо сказал Никита. – Нехорошо, люди смотрят.
– А что нам люди? – удивилась девица. – Али мы не любим друг друга?
То, чего он боялся, не случилось. Да и надо ли раздувать потухшее? Только пуп надорвешь и глаза выест золою да бесполезным дымом.
Никита усмехнулся.
– Помнится, намедни ты поболе боялась, кабы нас кто вместе не увидел. А нынче что, времена поменялись? Что-то уж больно быстро…
Он запнулся было, но все ж договорил.
– Уходи, Настя… к жениху своему. Он нынче большой воевода стал. А не то батюшка тебя здесь увидит да заругается.
Она вскинула гордо голову, взглянула ему в глаза… и без слов поняла – знает все. Повернулась и ушла, не ответив. Хотя что тут было отвечать? Когда все сказано, лишние слова ни к чему.
Никита вздохнул облегченно, утер ладонью шею под бармицей, поправил шлем – и, словно почувствовав затылком чей-то жгучий взгляд, обернулся.
Нет, показалось. У ворот строилась конная дружина. Вряд ли кто с той стороны мог смотреть в сторону лучников.
Внезапно кто-то схватил его за рукав.
– Отпусти воя, дитятко, – устало произнес у Никиты над ухом старческий голос.
Никита оборотился.
За его рубаху уцепился младенец в холщовой крестьянской одежке. Дитя улыбалось. Нянька попыталась разжать детскую ручонку, но не тут-то было. Ребенок насупился, но кулачок не разжал.
– Ишь, хват-то какой, – вздохнула нянька. – Не совладать.
Никита подмигнул мальцу.
– Знатным витязем будет. Хоть сейчас меч в руку.
Ребенок улыбнулся в ответ и протянул Никите свою игрушку.
Никита взял, повертел в руках необычного вида погремушку и хотел вернуть, подивившись, как малое дитя ворочает такой тяжелой забавой. Но ребенок заупрямился и обратно игрушку брать не желал.
– Возьми подарок, воин, – сказала нянька. – Может, то знак свыше.
Обижать старуху не хотелось. Никита кивнул и спрятал погремушку за пазуху.
– Благослови тя Господь, – перекрестила парня старуха.
– Благодарствую, бабушка.
Ребенок отпустил рукав Никиты и требовательно дернул няньку за ворот зипуна – пошли, мол. Дело сделали – пора и честь знать. Нянька укутала поплотнее свою беспокойную ношу, кивнула парню и скрылась в суетящемся людском море.
Однако весомый подарок оттягивал пазуху и постоянно напоминал о себе. И не выбросишь. Избавиться от подарка – большой грех. А тащить с собой в бой бесполезный груз…
Бесполезный ли?
Взгляд Никиты упал на последнего из чжурчженей, который, скрестив ноги, сидел на коврике возле метательной машины и, зачерпывая из деревянного короба черный порошок, осторожно засыпал его в такие же погремушки, как и та, что погромыхивала за пазухой Никиты. «Погремушек» оставалось немного, десятка полтора.
Никита вынул игрушку из-за пазухи, повертел туда-сюда рукоять, вытащил ее и, подойдя к Ли, протянул ему железный шар.
– Насыпь и в мою.
Ли посмотрел на парня, потом на то, что он держал в руке.
– Не хочешь здесь оставить? При штурме каждая на счету будет.
Никита покачал головой.
– Нельзя. Дитем малым дарено.
– Князем…
– Что? – переспросил Никита. – Каким князем?
Но Ли, затаив дыхание, уже засыпал в железный шар громовое зелье, которого оставалось меньше половины короба. Закончив, последний из чжурчженей ввернул в отверстие плотно свернутый кусок просмоленной пакли. После чего, подумав, достал нож и укоротил жгут, отмахнув половину.
– Подожжешь – сразу кидай, – сказал Ли, протягивая шар Никите.
Никита поблагодарил кивком, забрал «погремушку» и побежал к толпе лучников, где старшие уже надрывали глотки, указывая каждому его место в строю.
Наконец с местами разобрались.
Воевода был мрачен. Конечно, каждый из козельских мужиков в отдельности – стрелок отменный, и храбрости никому не занимать, многие в одиночку на медведя с рогатиной хаживали. А вот как оно в строю-то получится, когда все должны по команде старшего действовать как единое целое?
Внезапно нестройный гул стал тише.
По улице в простой черной рясе и камилавке
[151]
шел отец Серафим.
– Благослови, отче! – раздалось со всех сторон.
Отец Серафим остановился, окинул взором дружину и ополчение. Благословлял уже на подвиг ратный и их, и тех, что упокоились под крестами за церковью, уж и места нет свободного, где хоронить павших за Землю Русскую. Почитай, половина в живых осталась, а все ж нет, не иссякает решимость в глазах, хоть и ранены многие. Но скрывают раны и снова в бой рвутся.
Холодный ветер дохнул в лицо отца Серафима, растрепал бороду, резанул по глазам. Священник смежил веки, слеза скатилась по его щеке. Словно сами собой пришли на ум слова, которые самому и не придумать, сколько ни силься – разве что единое слово от себя добавить сообразно происходящему.
Отец Серафим поднял руку, и его зычный голос разнесся над площадью, над обнаженными для благословения головами:
– Братия мои возлюбленные! Будьте тверды, непоколебимы, зная, что труд ваш ратный не тщетен пред Господом. Благодать Господа нашего Иисуса Христа с вами и любовь моя со всеми вами во Христе Иисусе. Аминь.
[152]
Воевода первым надел шлем и подал знак отроку.
Натужно заскрипел ворот, загрохотали цепи, застонали, открываясь, тяжелые ворота.
Гулко бухнул в противоположный край рва подъемный мост.
– Вперед, ребятушки! – вскричал воевода, пришпоривая коня. – За Русь! За Пращура!!!
Конная дружина вынеслась из городских ворот.
– За Пращурррааа!!! – неслось над степью.
– …уррра!!! – долетело до края поля.
Ордынцы, возившиеся у гигантской осадной машины, заметались в ужасе, ловя коней. Казалось, что не княжья дружина, а тяжелый сверкающий клинок неотвратимо несется над полем, и нет от него спасения…
Вслед за конниками наружу из крепости выбежал отряд пеших стрелков.
– Эх ты! Да куда ж это они? – выдохнул кузнец Иван…
Вид убегающих ордынцев пьянил. Вот она, победа!
